Леонид Бородин - Год чуда и печали Страница 21

Она, эта старуха, не иначе как спятила! Но в одном она была права! Я тысячу раз представлял себе, как вывожу Ри из пещеры на солнце, как веду в поселок, как показываю Байкал!

— А можно мне ее увидеть?

— Зачем? Ведь она теперь тебя больше не знает!

— Не знает! — в ужасе вскричал я. Сарма усмехнулась, но сказала без зла:

— А как бы она жила среди людей, если бы помнила все! Разве она смогла бы жить?

— Как? Она все забыла? И отца, и предание, и все!.. Я хотел сказать "и меня", но удержался.

— Конечно! — ответила Сарма. — Иначе она не смогла бы жить!

Это была какая-то немыслимая, жестокая правда! Нельзя было возразить, но и согласиться было еще труднее.

— А Байколла... он как... он теперь там один... совсем один...

Сарма зло насупилась.

— Молчи! И не смей больше ничего говорить! И того, что я сделала, так много, что тебе не понять! Но я еще не все тебе сказала! Ты способен слушать и понимать?

— Да.

Я врал. Я был не способен что-либо понимать. Мысли мои, будто пьяные, шатались в голове и налетали друг на дружку. Сарма говорила нравоучительно и торжественно:

— Я освободила девчонку Байколлы! Это значит, я освободила ее от горя. Главное — это! Вывести из замка — и ты бы мог! Но смог бы ты дать ей спокойствие души? То-то! Но понимаешь ли ты, что печали и горя не бывает без человека, что освободить кого-то от горя — это значит передать его кому-то! Понимаешь ли ты это?

Я кивнул головой и, конечно, соврал. Я не понимал!

— Так знай же! Ее беду принял на себя ты! Придет время, и ты, хилое дитя несчастных родителей, возопишь от тяжести взятого на себя, и ты прибежишь ко мне и попросишь, чтобы я освободила тебя, и обещаю, я сделаю это, потому что не по твоим хрящикам такой груз! И тогда девчонка вернется на свое место, ибо не может быть пустым место печали! Вина, что порождает печаль, никогда не исчезнет, и потому вечны печаль и горе! Девчонка вернется к отцу, а ты забудешь все, что знал! Вот так будет!

— Она не вернется! — крикнул я. — И так не будет!

Из всего, что сказала Сарма, я понял, что по моей вине Ри может снова оказаться на скале. Но если это зависит от меня, такому не бывать! В это мгновение мне казалось, что сто раз, если потребуется, я протяну руку змее! Или что-нибудь еще страшнее!

Сарма презрительно ухмыльнулась и скорчила гримасу.

— Можно, я пойду к нему?

— Иди и спроси, доволен ли он!

Когда я подошел к Байколле, он впервые сам заговорил со мной голосом, какого я не слышал:

— Ты уже знаешь! Она живет среди людей! Скажи Сарме, что я благодарен ей!

— А вы... как же вы?..

Белые брови его опустились, померк свет в глазах, но все же это были другие глаза, совсем другие, и я только теперь понял, какую долю его печали унесла отсюда Ри.

— Я — это другое дело, — сказал он спокойно. — А она еще не жила... Ты видел ее там?

— Нет! — с горечью ответил я. Но что никогда не увижу, не сказал.

— Если увидишь, ты будешь добр к ней, не правда ли? Ты хороший сын хороших родителей, и я верю, что в ночь зрелости звезды дадут тебе достойное имя.

Понятно, почему они ни разу не спросили моего имени! Они думали, что у меня его еще нет! И Сарма не спрашивала, хотя ей мое имя, как вороне галстук!

Байколла нагнулся с кресла и погладил рукой щенка. Теперь, когда в замке не стало Ри, он такими несчастными глазами глядел на ее пустое кресло, что нельзя было без боли смотреть... И Байколла сказал мне:

— Возьми его себе! И пусть он будет тебе другом!

Я запротестовал. Как же ему совсем одному, ведь собака — живая душа рядом!

— Возьми! Он тоже еще не жил!

Я взял щенка на руки, он прижался ко мне и задрожал отчего-то.

— Можно, я буду приходить к вам?

Байколла сначала покачал головой, как бы говоря: "К чему это!" Но потом сказал:

— Если встретишь мою дочь среди людей, то придешь и расскажешь о ней!

— Обязательно приду!

А у самого сердце сжалось от мысли, что, может быть, уже никогда не увижу ни Ри, ни Байколлу.

Я попрощался и пошел к выходу. И, странное дело, пока я подымался по лестницам, шел по залам и по пещере на выход, щенок на руках становился все тяжелее, и когда солнце полудня ударило мне в глаза, то с рук моих на землю спрыгнул вовсе не щенок, а почти большая собака, то есть когда пес встал на задние лапы, то передние коснулись моих плеч.

Сарма увидела собаку, и лицо ее вытянулось. Но я опередил ее:

— Байколла мне подарил!

Она что-то пробурчала себе под нос, но ничего не сказала, и это значит — разрешила!

— Я назову его Другом! Байколла сказал, чтобы он был мне другом! А я так его и назову!

Сарма не удостоила меня даже взглядом. Я подошел к ней, сел рядом, рядом сел Друг.

— Скажите, — решился я, — неужели вы никогда не простите Байколлу?!

Она зло прошипела сквозь зубы:

— Я слишком много позволяю тебе, и это тебе не на пользу!

— А я вот знаю одну женщину, у которой тоже убили... (я не знал кого), и она простила!

Сарма посмотрела на меня с жалостью.

— Эх ты, неумелый лгунишка! Придумал небылицу и надеешься, что я не отличу ее от правды? Это потому ты надеешься, что понять не можешь, что прощения не бывает! Если совершено преступление и если есть горе в душе, значит, там не может быть прощения! Я же тебе объяснила! Простить — это значит предать горе! Забыть о нем! Слабые люди, забывая горе и по слабости отказываясь от мести, свою слабость и забывчивость называют прощением! Опять же, если на том, кого прощают, вина есть, то разве он ее забудет, если ему скажут: "Прощаю!" Виновные в прощении не нуждаются, потому что знают, что от вины никуда не денешься! И если бы существовала такая женщина, о какой ты говоришь, и если бы она сказала: "Прощаю!" — то она либо солгала бы, либо она уже забыла того, кого потеряла! Простить! Ну, подумай сам! Это что же, вину назвать не виною, а горе не горем! Это даже смешно!

Она разговаривала со мной снисходительно, но и я думал о ней так же, потому что своими ушами слышал за окном Генкиного дома фразу прощения и своими глазами видел горе на лице говорящей. И понять этого Сарме было не дано! Я впервые подумал о том, что она, очень даже может быть, не умная или, по крайней мере, не очень умная и вот от этого она еще более несчастная, больше, чем старуха Васина. Она несчастная от того, что не может простить! И мне стало жалко Сарму. Еще более было жалко Байколлу, и от всех этих чувств и сомнений вдруг появилась в сердце тихая боль.

Никак не удавалось представить, что где-то живет среди людей дочь князя Байколлы и ничего не знает о себе, ничего не помнит...

— Значит, я уже никогда не увижу Ри! — сказал я.

— Может быть, и не увидишь! А может, увидишь! — ответила Сарма.

— Может, увижу?

Она пожала плечами. Неопределенно. Без всякого намека.

— Только, если ты увидишь ее, запомни: если хоть одним словом намекнешь ей о том, что она забыла, чего ей не нужно помнить, то причинишь ей боль! Она все равно не вспомнит, но ей будет больно!

Я не очень обратил внимание на эти слова, но они заронили в душу крохотную, как светлячок, надежду.

— Ну, мы пойдем! — сказал я, погладив Друга.

Сарма посмотрела на меня, сделала рукой какой-то непонятный жест, вроде бы что-то сказать хотела еще и будто бы ей трудно было это сказать.

— Я могла бы тебе этого не говорить, но, пожалуй, скажу... Тебя сюда никто не звал, но раз уж ты пришел... да еще вмешался...

Она удивленно покачала головой.

— Ведь цыпленок, в чем только душа держится! А вмешался...

Похоже, она и сама не понимала, как случилось, что я вмешался...

— К большой тайне ты причастен теперь, а это вовсе не радость, и скоро ты это поймешь, и пусть будет тебе награда... Знай, что, пока ты живешь на берегах Долины, с тобой ничего не случится дурного!

— А что может случиться? — недоуменно спросил я.

— Многое может случиться с таким чахлым стебельком! — насмешливо ответила Сарма.

Я устал от ее насмешек, мне уже не хотелось разгадывать смысл ее слов, я устал от этого разгадывания. Я попрощался с ней как можно вежливей, и мы с собакой начали спускаться со скалы. Друг прыгал с камня на камень, с уступа на уступ так, словно делал это каждый день, и я уже не показывал ему дорогу и не предупреждал об опасности сорваться, как сначала, а только хвалил его, и он на каждую мою похвалу и вообще на каждое мое к нему обращение отвечал и хвостом, и глазами, и ушами, и, казалось, понимает он каждое слово.

Дома своим родителям я заявил категорическим тоном, предупреждая их возражения, что эту собаку мне подарили и она будет жить с нами. Отец с матерью растерянно переглянулись, мама сказала:

— Ну, а собственно, разве мы возражаем?!

— Пусть живет! — сказал папа. — Только надо место определить.

И до самого вечера папа провозился, устраивая под крыльцом конуру Другу. Сажать же его на цепь я категорически отказался. И папа примирительно сказал: "Посмотрим!" А когда я заявил, что тогда сам сяду с Другом на цепь, папа тут же забеспокоился и стал убеждать маму, что такая умная собака ни за что не будет давить куриц и кусать хороших людей. И Друг поблагодарил папу хвостом за справедливое слово.