Андрей Рубанов - Йод Страница 21

– Ну? – спросил Миронов, разглядывая меня. – Как тебе первый день без работы?

– Он будет завтра. Сегодня не получилось.

– Завтра, – уверенно сказал Миронов, – тоже не получится. Ты врос. Ты опять найдешь причину, чтобы приехать.

– Ничего подобного. Не приеду. И телефон выключу. Лавка теперь ваша.

Фильм живописал приключения взбунтовавшегося клерка. Не выдержав рутины и унижений, герой казнил своих боссов, одного за другим. Малый трудился в большой корпорации, и жертв ему хватило на два часа экранного времени.

В последние годы – особенно в докризисные две тысячи шестой и две тысячи седьмой – на фигуру взбунтовавшегося клерка был большой спрос, создаваемый, несомненно, самими клерками. Сам я никогда не был клерком, но подозреваю, что каждый из них мечтает взбунтоваться. Не сейчас, конечно. Может быть, к концу квартала.

Миронов сам меня позвал и сам все испортил. Миронов, бросивший пить, иногда невыносим. С пьяным Мироновым было много проще, а в трезвом Миронове то и дело играла желчь. Выпускник института кинематографии, профессиональный сценарист, он усмотрел халтуру в первых же двух сценах. Стал фыркать, сучить длинными ногами и сардонически восклицать: «Да что ты!» или: «Да ладно!».

Героиня заламывала руки и стенала: «Я этого не вынесу!» – а Миронов похохатывал: «А ты пошли их всех нахер, дура!»

Соседи оглядывались. Я сгорал от стыда. Хотя мне тоже показалось, что актеры переигрывали, а оператор явно набил руку на видеоклипах.

Справа сидел молодой парень, один (есть такие парни, любители одиночных походов в кино, я сам был таким парнем), слева компания подростков – эти наслаждались репликами Миронова и едва не аплодировали. В конце концов мне пришлось сильно двинуть друга локтем в бок и так успокоить.

Во второй половине фильма гример наложил на нижние веки главного героя трагические тени, парикмахер поставил волосы дыбом, а костюмер оторвал пуговицу 9 от пиджака. Я немного понимаю в пиджаках, пиджак

стоил тысяч пять долларов, хотя его обладатель люто ненавидел общество потребления. Демонически щурясь и отхлебывая из бутылки, этикеткой строго в зрителя, он валил обидчиков одного за другим, причем все оказались первертами: один – педофил, второй – садомазо, третий – педераст, безответно влюбленный во второго. Именно пидор оказал ожесточенное сопротивление, – я ж говорю, они ребята крепкие.

Сцены казней меня порадовали. Не сама кровь и вопли, а интерьеры. Все происходило красиво, на белоснежных хай-тек-верандах, нависавших в бирюзовый океан, или в шикарных викторианских особняках, при свете пылающих каминов. Черепа раскраивались снятыми со стен коллекционными средневековыми алебардами, суставы раздроблялись антикварными подсвечниками. Я наблюдал, слушал вздохи Миронова и думал, что одно и то же насилие все-таки выглядит очень разно, в зависимости от того, происходит ли оно в сожженной кавказской столице, среди смрадных руин, или же в двусветном зале, на дубовом паркете, меж гобеленов и фамильного серебра. Разрезать человека малайским кинжалом или штык-ножом – нет, это не одно и то же.

Устав ждать кульминации и развязки, Миронов заснул. Он был прирожденный критик и в любом искусстве уважал только шедевры, а фильм, увы, явно не тянул на шедевр. Хотя все старались, особенно героиня, не снимавшая шпилек даже в душевой кабине. Вообще, на исходе второго часа история клерка-киллера начала мне нравиться: покончив с боссами, парень вошел во вкус и стал убивать уже просто так – соседа, продавца в магазине, случайного прохожего, – и в этом была правда: вовсе не боссы, безжалостные эксплуататоры, сделали клерка палачом и головорезом, они просто подвернулись под руку, а он – он любил насилие, вот и все.

Дальновидный Миронов ловко проснулся на финальных титрах. Торопливо вытер слюну в углу рта, спросил:

– Его застрелили, угадал? При задержании?

– Нет, – ответил я. – Оказалось, что все убийства произошли только в его воображении.

– Но тогда, – сразу заявил знаток кинематографа, – в последней сцене он должен выдвинуть ящик стола и найти там реальный окровавленный нож.

Я вздохнул и сказал:

– Тебе надо было остаться в сценаристах.

Вместо ответа друг сообщил:

– Мне был сон.

– Расскажи.

– Я бил кого-то ногами.

– Меня?

– По-моему, да.

– За что?

– Не успел запомнить.

Из зала выходили приятно размягченные зрелищем люди. Закуривали, перебрасывались репликами. Удовлетворенная толпа; ее развлекли, ей показали смерть. Я заметил давешнего мальчика-одиночку, сидевшего рядом со мной, он выглядел задумчивым, явно был под впечатлением, криво улыбался и держал плечи развернутыми. Некрасивый, одетый бедно, с жалкой претензией на «свой стиль». Он, безусловно, смотрел историю клеркапалача с большим вниманием, и явно не один раз, и коечто для себя в голове отложил. Именно из таких тонкогубых, одиноких мальчиков вырастают потом городские психопаты, незаметные потрошители с лицами-пятнами.

– Остаться в сценаристах, – с ненавистью повторил Миронов и сплюнул. – Я лучше буду продавать автомо9 бильные эмали, чем делать плохие сценарии. Не получится с эмалями – пойду воровать. Это давно решено.

Когда ты украл, ты сделал плохо двоим, троим, пятерым людям. Можно украсть много и сделать несчастными тысячу человек. Или пять тысяч. Но халтурный сценарий изуродует мозги миллионам. Нет, с кино покончено.

– А ты не делай халтурные сценарии. Ты делай хорошие.

Миронов некрасиво улыбнулся.

– Хорошие сценарии сейчас не нужны. Нужны поделки, написанные левой ногой. Продюсер получает с инвестора полмиллиона, якобы на оплату труда сценариста, потом находит бездарного дурака, и бездарный дурак пишет ему халтуру за тридцать тысяч. Таким же макаром подбирается оператор, режиссер, осветитель, актер и все прочие. Конечный продукт никому не нужен, поскольку продюсер получает прибыль не в тот момент, когда прокатывает фильм, а гораздо раньше. Когда наебывает инвестора.

– Вот, – сказал я. – Значит, ты должен меня понять. Везде одно и то же. Обман, понты и халтура. Насилие над истиной. Я не могу в этом участвовать. Я бы, может, и хотел продолжать, но не могу.

Мы постояли, отойдя к стене кинотеатра. Курили, смотрели вокруг, но не видели ничего нового. Клерки в розовых рубашках – вместо того чтобы бунтовать, казнить и резать – катились по домам в новеньких малолитражных автомобилях, купленных по президентской программе льготного кредитования, и активно телефонировали женам и подругам.

– Все ты можешь, – твердо ответил Миронов. – Просто тебя перемкнуло.

– Перемкнуло или нет – решение принято. Лучше скажи, что думаешь насчет нового грузчика. Берете его?

Миронов пожал плечами.

– Если это нужно твоему другу Славе – я скажу «нет». Если это нужно лично тебе – я скажу «да».

– Это нужно мне.

– Нет, Андрей, – мягко возразил Миронов. – Тебе это не нужно. Это нужно твоему братану Славе. Ты не смог ему отказать. Ты не умеешь говорить «нет».

– Поэтому я и ухожу из лавки. В том числе и поэтому. Для коммерсанта я слишком добрый.

– По-моему, проще научиться говорить «нет», чем уйти из дела, созданного тобою с нуля.

– Нет, не проще. И не надо меня отговаривать.

Миронов ухмыльнулся.

– А почему ты решил, что я буду тебя отговаривать? Жизнь – твоя! Поступай как знаешь. Мы с Моряком поддержим тебя в любом случае. Решил уйти – уходи. Захочешь вернуться – вернешься. Может, тебе это реально нужно. Возьмешь паузу, отдохнешь. Книгу хорошую напишешь... Мы даже готовы... выплачивать тебе содержание, чисто по-товарищески...

– Спасибо, – ответил я, пытаясь сдержать эмоции, и, когда совсем было решил, что сдержал – они вышли изпод контроля, и я крикнул:

– Ты?! Предлагаешь – Мне?! Содержание?!

Рядом с нами лениво переругивались три старшеклассницы из категории «девки с жопами» – когда я закричал, они захохотали и передвинулись на три метра прочь.

– Не кипятись, – спокойно возразил друг. – Я не хотел тебя обидеть. Если ты писатель, тебе надо проще относиться к таким ситуациям. Твое место – за письменным столом, мы это понимаем...

– Нет, – ответил я, овладев собой и подмигнув «девке с жопой» (жопа была ужасна). – Не за столом мое место. 9 Я здоровый, крепкий мужик. С головой, руками и яйцами. Я хочу покупать своему ребенку игрушки, а своей

жене – колготки. Я хочу знать, что если моя мама заболеет, то я – ее единственный сын – заплачу докторам, и они ее вылечат. Я бы давно послал к черту все на свете, если бы мои книги приносили хоть какие-то деньги. Но мне платят, как шоферу-экспедитору. Я выпустил пять книг, а мои литературные доходы – пятнадцать тысяч в месяц. Пятьсот долларов. И это еще много, другие мне завидуют, потому что имеют в пять раз меньше. В литературе денег нет – а нравы такие же, как в твоей киносценаристике. Никто никому не нужен. Появляется новый интересный человек – пятеро ему рады, а пятьсот в спину шипят. Еще один, бля, властитель дум! И без него тесно! А когда выясняется, что я бизнесмен, – о, тогда начинается самое интересное. Фи! Коммерсант в искусство лезет! Деляга! Ловкач! Почем родину продал? Вали обратно в свой офис!