Жозе Сарамаго - [Про]зрение Страница 21

Праздник вышел недолгим. На работу никто, разумеется, не пошел, но осознание серьезности ситуации сильно снизило градус ликования, так что одни даже спрашивали: Чему, скажите на милость, тут радоваться, если нас заперли, как чумных в карантине, армия же готова стрелять во всякого, кто попытается покинуть город, а потому пусть знающие люди подскажут хоть какую-нибудь причину для радости. А другие говорили: Нам надо сорганизоваться, но не ведали, как это делается, и с кем и ради чего. Третьи предлагали направить выборных к председателю муниципалитета, предложить ему сотрудничество, объяснить, что люди, не заполняя бюллетени, не ставили себе целью ниспровержение строя и захват власти, тем более что понятия не имели, что с ней потом делать, а проголосовали так, как проголосовали, оттого лишь, что были разочарованы и не нашли иного способа дать понять, докуда это разочарование дошло, что они могли бы устроить революцию, но при этом многие бы погибли, а этого как раз не хотелось бы, что всю свою жизнь несли они свои голоса в урны, и вот – результаты налицо: Это никакая не демократия, господин председатель. Четвертые же считали, что следует еще раз все хорошенько взвесить и обдумать, предоставив муниципалитету возможность первого слова, ибо если появимся там со всеми этими идеями и объяснениями, те наверняка решат, что за этим стоит какая-то политическая организация, и никто, кроме нас, не подумает, что это неправда, а ведь они тоже – в непростой ситуации, и раз уж правительство сунуло им в руки горячую картошку, не следует нам раскалять ее еще больше, и какая-то газетка написала, что муниципалитет обязан взять всю власть в свои руки, а какую власть, спрашивается, и какими средствами ее держать и удерживать, если полиция ушла, нет даже регулировщиков на перекрестках, и мы, разумеется, не ждем, что депутаты выйдут на улицу и начнут работать за тех, кому раньше давали распоряжения, ведь уже поговаривают, будто мусорщики собираются устроить забастовку, и это очень даже вероятно, и не надо удивляться, если такое и в самом деле произойдет, и ясно, что это будет провокация, подстроенная, может статься, муниципалитетом по собственной инициативе или же, что более вероятно, – по воле правительства, но так или иначе это сильно осложнит нам жизнь, и мы должны быть готовы ко всему, и все возможно, потому что у них и колода в руках да и карта в рукаве. Самые же пессимисты полагали – ситуация безвыходная, поражение неминуемо, все пойдет по раз и навсегда заведенному порядку – каждый за себя, а прочие пусть хоть сдохнут, – и моральное несовершенство рода человеческого, о чем мы неустанно напоминаем, не сегодня возникло и даже не вчера появилось, оно уходит глубоко в историю, во тьму времен, и сегодня чудится, будто мы все заодно, а завтра – мы друг с другом в контрах, за коими непременно последуют открытая вражда, распри, противоборство на радость тем, кто остался снаружи и сейчас потирает руки и делает ставки, сколько, мол, мы еще сможем сопротивляться и держаться, и сопротивление наше красиво, что уж тут говорить, но поражение неизбежно, будем рассуждать здраво, и кому же в голову придет, что подобное деяние может привести к таким последствиям, люди-то ведь оставили бюллетени незаполненными не потому, что им кто-то велел так поступить, а правительство не вполне еще оправилось от своей оторопи и сейчас пытается перевести дыхание, однако первая схватка – за ними, они ведь повернулись к нам спиной и нас послали подальше, считая, что этого мы и заслуживаем, и не надо забывать о международном давлении, бьюсь об заклад, сейчас правительства и партии по всему миру ни о чем другом не думают, они ж ведь не дураки и понимают, что это вроде бы как бикфордов шнур – загорелось здесь, а ахнет там, у них, но в любом случае – если они нас считают за дерьмо, что ж, так тому и быть, станем дерьмом, притом – плечом к плечу и до победного конца, и смотрите, господа из правительства, как бы вам не перепачкаться.

На следующий день подтвердился слух о том, что мусоровозы на улицы города не выйдут по причине всеобщей забастовки, а требования мусорщиков повысить жалованье представитель муниципалитета тотчас назвал неприемлемыми, неприемлемыми вообще, а в переживаемый период – особенно, ибо наш город находится в тисках кризиса, невиданного доселе и с совершенно неясными перспективами. В том же заполошно-тревожном тоне высказалась некая газетка, со дня основания специализирующаяся на разъяснении стратегии и тактики правительства, какая бы партия – ПП, ПЦ – или коалиция ни формировала его, опубликовала статью своего главного редактора, где тот называл весьма высокой вероятность того, что если столичные жители не откажутся от своего упрямства, мятеж их завершится кровавой баней. А они, по всей видимости, отказываться не собираются. Никто не посмеет отрицать, продолжал редактор, что терпение правительства простерлось до степеней немыслимых, однако же не стоит требовать у него отказа от гармоничного союза власти и подданных, под благодетельной сенью коего процвели самые счастливые общества, какие только есть на свете, а без коего, чему видим мы, так сказать, тьму примеров в истории, счастье их было бы невозможно. Передовая была прочитана, основные ее положения повторены по радио, телевидение же взяло интервью у автора, и как раз в этот момент, ровно, то есть, в полдень, изо всех домов вышли женщины, вооруженные швабрами, ведрами и совками и, не говоря не то что худого, а и вообще никакого слова, принялись мыть тротуары от своих подъездов до середины улицы, где встретили других женщин, имевших те же намерения и те же орудия труда. В словарях наверняка можно найти, как называется часть мостовой от порога до середины мостовой, но дело ведь еще и в том, что говорят – кое-кто, по крайней мере, говорит – будто подмести и вымыть эту самую часть – значит снять с себя какую-то ответственность или вину. И как же вы ошибаетесь, господа филологи-лексикологи, эти столичные жительницы моют тротуар в точности так же, как делали это когда-то в деревнях и городках их матери и бабушки, причем не для того, чтобы отвести от себя ответственность, но как раз напротив – чтобы принять ее на себя. И, вероятно, по той же самой причине на третий день вышли на улицы уборщики. И были они не в форменных своих робах, а в цивильном. И говорили, что это, мол, спецодежда бастует, а они – нет.

Министру внутренних дел, автору замысла, очень не понравилось, что работники коммунальных служб ни с того ни с сего внезапно приступили к работе, что по его, по министерскому разумению было более чем убедительным свидетельством не только их солидарности с теми восхитительными женщинами, которые сочли, что чистота их улицы – есть вопрос чести, чего не смог бы не отметить ни один беспристрастный наблюдатель, но и преступного сговора. И, едва лишь получив это дурное известие, связался с председателем муниципального собрания и распорядился немедленно привести к повиновению виновных в неисполнении приказа, что в переводе на обыденный человеческий язык значило – возобновить забастовку под страхом строжайшей дисциплинарной ответственности и разнообразных кар, предусмотренных в законах и уложениях – от вычетов и начетов до увольнения по неприятной статье. Председатель отвечал в том смысле, что считать – чужую, мол, беду руками разведу, – это в порядке вещей, а издали, мол, всегда кажется, что решить проблему проще простого, но тем, кто непосредственно имеет с ней дело, приходится семь раз отмерить и прочее, то есть сперва внимательно разобраться, а потом уж принимать решение: Вот, например, господин министр, представьте, что я отдам такой приказ. И представлять нечего, это я его отдал, а вам надлежит выполнять. Да-да, господин министр, я согласен, но раз не хотите вы – давайте я представлю, и вот, стало быть, представляю, что отдал приказ возобновить забастовку, а мусорщики и пошлют меня куда подальше, что тогда делать министру, окажись он на моем месте в такой ситуации, как заставить их слушаться. Во-первых, меня никто никуда не пошлет, а во-вторых, я никогда не окажусь на вашем месте, я министр, а не председатель муниципального собрания, но раз уж ввязался в это во все, скажу, что жду от оного председателя не только сотрудничества, предписанного нормами служебной этики и прописанного в законе, но и духа партийного товарищества, каковое в данном случае блистательно отсутствует. На сотрудничество вы, господин министр, всегда можете рассчитывать, поскольку я сознаю свои обязанности, ну а что касается партийного товарищества, то лучше не будем об этом говорить пока, поглядим, что останется от него, когда этот кризис разрешится. Уходите от проблемы, господин председатель. Даже и не думаю, господин министр, но прошу всего лишь сказать, что именно мне надлежит сделать, чтобы мусорщики возобновили забастовку. Это дело не мое, а ваше. Вижу, что теперь уж достоуважаемый мой товарищ по партии уходит от проблемы. Я в политике – много лет и никогда не уходил от проблем. А сейчас вот уходите, отмахиваетесь от того очевиднейшего факта, что в моем распоряжении нет средств исполнить ваш приказ, разве что полицию вызвать, так ведь и полиции нет, и ее, и армию увело с собой правительство, да если бы даже и была – согласимся, это полный абсурд использовать полицию, чтобы лаской ли, таской, в большей степени, конечно, таской, заставить работяг возобновить забастовку, тогда как спокон веку предназначалась она, чтобы прекращать ее, внедряясь в среду смутьянов или действуя иными, менее хитроумными способами. Вы меня удивляете, член ПП не должен так говорить. Эх, господин министр, когда через несколько часов наступит ночь, только слепец или глупец будет утверждать, будто на дворе – белый день. Какое отношение это имеет к забастовке. А такое, господин министр, что хотим мы или не хотим, однако ночь есть ночь, и надо понять – происходит нечто, далеко выходящее за рамки нашего постижения, не узнаваемое нашим скудным опытом, а мы меж тем ведем себя так, будто все очень просто и обыденно, как словно тесто замесить да хлеб испечь. Мне следует очень основательно задуматься над тем, не предложить ли вам отставку. Если все же решитесь, снимете с моих плеч неимоверное бремя, так что заранее примите мою самую искреннюю благодарность, ибо. Министр внутренних дел не сразу, а через несколько секунд, потребных для того, чтобы обрести душевное спокойствие, сказал в ответ так: Так что же, по вашему мнению, надо делать. Ничего не надо. Ради бога, мой дорогой, нельзя просить правительство, чтобы в подобной ситуации оно ничего не делало. Позвольте мне сказать, что в подобной ситуации правительство не правит, а только делает вид. Не согласен, мы кое-что сделали с тех пор, как все это началось. Ну да, мы подобны рыбе на крючке – бьемся, извиваемся, дергаемся и дергаем леску, но никак не можем понять, как это кусок изогнутой проволоки ухватил нас и лишил свободы, как же это так, да быть того не может, еще немного – и мы освободимся, однако рискуем пропороть себе брюхо. Я в растерянности. А сделать можно только одно. То есть как, вы же сию минуту сказали, что ничего не надо делать, все будет без толку. Вы не дослушали – молиться, чтобы тактика, избранная премьером, принесла свои плоды. Какая тактика. Потомить их на медленном огне, однако я боюсь, как бы это не сыграло против нас. Почему. Потому что распоряжаться этой стряпней будут они. Так что же – сидеть сложа руки. Хорошо, господин министр, давайте начистоту, намерено правительство прекратить этот цирк с осадным положением, двинуть войска и послать авиацию, предать столицу огню и мечу, истребить десять-двадцать тысяч человек, чтобы дать острастку, а три тысячи – бросить за решетку по обвинению уж не знаю в каком преступлении, потому что преступления никакого и нет. Но у нас ведь не гражданская война, мы всего лишь хотим призвать граждан одуматься, указать им, в какое заблуждение они впали по собственной ли или чужой воле – а чьей именно, еще предстоит выяснить, – объяснить, что безудержное право не заполнять бюллетени делает демократическую систему неуправляемой. Вы не находите, что результатов пока что добились блистательных. Дайте срок – и в конце концов людям воссияет свет. Не знал за вами склонности к мистике, господин министр. Дорогой мой, когда ситуация осложняется, когда она становится отчаянной, ухватишься за что угодно, я уверен, что кое-кто из моих коллег-министров готовы были бы босиком, со свечой в руке, совершить паломничество или дать любой обет – лишь бы помогло. Ну, раз уж вы сами об этом сказали, есть у меня несколько святилищ, и я был бы не прочь, чтобы министр внутренних дел поставил в любое из них свечечку. То есть. Скажите журналистам, чтобы перестали подливать масла в огонь, если утратим осторожность и здравый смысл, все взлетит на воздух, вы ведь, наверно, уже знаете, какую глупость сморозил сегодня редактор вашего официоза, заявивший, что все может кончиться кровавой баней. Это никакой не официоз. С вашего позволения, господин министр, мне больше понравился бы другой ваш комментарий. Журналистик возомнил о себе, зашел слишком далеко и делает много больше того, что ему заказали. Господин министр. Слушаю. Так что ж мне все-таки делать с мусорщиками. Пусть работают, благодаря этому муниципалитет будет хорошо выглядеть в глазах населения, а это может пригодиться нам в дальнейшем, тем паче что следует признать – забастовка была всего лишь одним из элементов нашего стратегического плана, одним, и не самым важным. Ни сейчас, ни в дальнейшем городу не пойдет на пользу, если муниципалитет будет использован как оружие в войне против своих граждан. Однако муниципалитет не может оставаться над схваткой, все же этот муниципалитет в этой стране находится, а не в какой еще. Да я и не прошу, чтобы нас оставили над схваткой, хотелось бы только, чтобы правительство не чинило мне препятствий в отправлении моих должностных обязанностей и чтобы, не дай бог, у горожан не создалось впечатление, будто мы стали орудием вашей репрессивной политики, уж простите за такое выражение, прежде всего потому, что это не соответствует действительности, а во-вторых, потому, что этого не будет никогда. Боюсь, что не вполне понимаю вас или понимаю слишком хорошо. Господин министр, наступит день, не знаю, правда, когда это произойдет, и город вновь станет столицей страны. Очень может быть, не правда ли, вопрос в том, как далеко намерены зайти мятежники. Как бы то ни было, но муниципалитет во главе со мной или еще кем не может рассматриваться как соучастник, как сообщник, пусть и не прямой, кровавой расправы, и правительству, приказывающему это, придется заранее примириться с последствиями, и муниципалитет – для города, а не город – для муниципалитета, и, надеюсь, это понятно, господин министр. Да понятно, так понятно, что не могу не задать вам вопрос. Слушаю. Вы оставили бюллетень чистым. Простите, я не расслышал. Я спросил, оставили ли вы бюллетень незаполненным, был ли тот бюллетень, который вы опустили в урну, чистым. Как знать, господин министр, как знать. Когда все это будет позади, мы, надеюсь, поговорим с вами подольше. Располагайте мной всецело, господин министр. До свиданья. До свиданья. Очень бы хотелось оттаскать вас за уши. Я уже не в том возрасте, господин министр. Вот станете министром внутренних дел, узнаете, что для этого наказания, как и для любого другого, возраст – не помеха. Тише, господин министр, дьявол услышит. У дьявола слух так тонок, что услышит даже и не высказанное вслух. Боже упаси. Ну, а этот и вовсе глух от рождения.