Алеш Гучмазты - Матрона Страница 21

Она ждала удобного момента.

И момент представился ей – в тот же вечер.

Работа была закончена, зерно засыпали в мешки, зашили и повезли в зернохранилище. Убрали на случай дождя мякину в сарай; к тому времени начало смеркаться, и все заспешили к своим домашним делам.

Она пошла на пастбище – искать свою скотину. На краю села, у реки, сидел Егнат, мастерил деревянный желоб. Раньше, до войны, сельская молодежь сооружала здесь что-то вроде душа, чтобы купаться после работы. Теперь все позабыли об этом, а Егнат, уйдя с гумна, наверное, вспомнил о счастливых днях и принялся за дело.

Она долго наблюдала за ним издали. Сомневалась – подойти к нему или не надо? Потом махнула рукой – где наша не пропадала! – и подошла. Он то ли не заметил ее, то ли не подал вида.

– Егнат, – произнесла она через силу.

Он прервал свою работу и удивленно уставился на нее. А у нее пересохло в горле, и она не знала, с чего начать.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она.

Он смотрел на нее, выкатив глаза так, что они чуть не вылезли из глазниц.

– Егнат, все равно нам когда-то нужно поговорить. Потому я и осмелилась подойти к тебе. Может, ты и поймешь меня. Мы же не враги друг другу. До этой проклятой войны ты был близким человеком для нашей семьи. Ты был другом Джерджи, и я не верю, что ты стал нам врагом… Егнат, послушай меня, пойми, я уже и дышать не могу – так боюсь за своего ребенка. Когда пошли эти слухи о Джерджи, я как Бога ждала возвращения хоть кого-то из наших парней. Надеялась, что тот, кто прошел через эту войну, объяснит людям – Джерджи не мог перейти на сторону врага… Ты пока единственный, кто вернулся оттуда. Когда ты вернулся, я чуть от радости не умерла. Вот, говорила я себе, появился, наконец, человек, который защитит Джерджи и его семью. И когда в первый же день ты сказал слово в защиту Джерджи, я даже о горестях своих забыла, мне показалось – закончились они, наконецто закончились… Как же ты, Егнат, пусть твои болезни станут моими, как ты мог поверить, что парень, который вырос вместе с тобой, был тебе братом, сбежал с поля боя и перешел на сторону врага?.. А тот, от кого получили письмо, ничего ведь такого не пишет. Джерджи, мол, неожиданно пропал. А если его убили где-то, значит, вы возводите на него напраслину? Значит, вы оскверняете имя погибшего, не даете покоя ему даже на том свете? Зачем вы это делаете? Как он мог сбежать к врагам, если всю жизнь был честным человеком? Разве он смог бы жить с этими убийцами? А если он дезертировал, то как же удержался, чтобы ни разу не прийти, не посмотреть на своего ребенка?.. Нет, он не мог посрамить чести своего села. Он бы предпочел смерть, он никогда бы не выставил себя на позорище… Пусть твои болезни станут моими, Егнат, но чует мое сердце – Джерджи ни в чем не виноват. Пока не откроется правда, прошу тебя, Егнат, умоляю, у меня ведь нет брата, я тебя, как брата, молю – не обвиняй Джерджи…

– Я не должен его обвинять? – презрительно сощурился Егнат. – А в том, что здесь пусто, – он постучал ладонью по пустой штанине, – пусто там, где должна быть моя нога, в этом кого я должен обвинять?!

– Егнат, разве в этом виноват Джерджи?.. Пусть враг станет жертвой врага! У нас общий враг, у нас нет недостатка во врагах, они несут нам столько бедствий, а мы друг с другом воюем, друг друга погубить готовы!

– Оставь меня! – застонал вдруг Егнат. – Оставь меня!

– Нет, нет, Егнат, чтоб твои болезни перешли ко мне, послушай меня. Если ты мне не веришь, если ты действительно считаешь Джерджи врагом, если думаешь, что он способен на бесчестное дело, то я молчу. Но скажи мне, в чем провинился мой ребенок? Если у Джерджи помутился рассудок и он перешел к врагам, то пусть будет проклят во веки вечные! Но в чем провинился мой маленький ребенок? Мы не больше тебя знаем о Джерджи. Мы так же, как и ты, не участвовали в его делах. Я прожила с ним всего ничего, а ты с детства был рядом, вы росли вместе. Он – ваша кровь и плоть, а виноваты почему-то мы? В чем провинился мой ребенок? Ведь он несмышленыш, ничего не понимает… Егнат, съесть бы мне твои болезни, оставь моего ребенка, мое маленькое солнышко. Прошу тебя, как Богу тебе молюсь, падаю перед тобой на колени – не трогай моего ребенка…

Она стояла перед ним на коленях, и слезы текли по ее лицу.

– Делай со мной, что хочешь. Можешь меня убить. У тебя в руке топор. Я кладу свою голову – отруби ее! Но не трогай моего сына. Он ни в чем не виноват.

Егнат словно в камень превратился, в глухой валун – казалось, слова до него не доходят.

– Ни в чем не виноват?! – завопил он вдруг. – А почему же тогда в моем доме нет детей!? Почему моя семья осталась без потомства?

– Он же совсем маленький, что он понимает? Он же не нарочно, думал, что это игра. Если бы хоть что-нибудь понимал, разве бы сделал такое? Егнат, пусть твои болезни станут моими, делай со мной что хочешь, только оставь его, не трогай, не мсти ему за детство…

– С тобой… – издевался он. – Делай, что хочешь… А может, ты вместо жены мне ребенка родишь?

– Делай со мной, что хочешь, только оставь ребенка, – сквозь слезы повторяла она, стоя на коленях.

– На все согласна? – хитро улыбался Егнат.

– На все, – плакала она.

– Тогда роди мне детей. Вместо жены…

Она смотрела на него, не понимая, о чем он говорит.

– Ты согласна? – захихикал он.

Она все еще не могла понять – всерьез он или смеется над ней.

– А? – продолжал он гнуть свое.

И тут до нее дошло. Она едва не задохнулась от ярости.

– Собака! – произнесла она низким, осевшим голосом и стала медленно подниматься с колен.

Теперь уже сверху вниз смотрела на сидящего перед ней зверя.

– Собака! Одноногая собака!

Она зарыдала.

Зарыдав, бросилась в сторону – куда глаза глядят, хоть в страну мертвых, лишь бы подальше от этого человека, чтобы не слышать его мерзкий голос, забыть о том, что пришлось ей пережить, стоя перед ним на коленях. Унижение, которым обернулась ее попытка примирения, было страшнее тех бед и тревог, которые преследовали ее все это время и к которым она так или иначе притерпелась. До сих пор она боролась за мужа и сына, но никогда не чувствовала себя оскорбленной. Егнат же словно в грязь втоптал ее, с землей сравнял.

Она плакала, прислонившись к какому-то дереву, и думала о том, что если уж человеку суждено оступиться, он тут же попадает под людские ноги. Она понимала: с сегодняшнего дня жить ей станет еще труднее – на древе ее горестей вырастут новые ветви, совьют свои гнезда новые беды, но и старые никуда не денутся – останутся при ней, и мучения ее никогда не закончатся. То, что испытано уже, повторится еще не однажды, и выдерживать это каждый раз будет труднее, чем прежде. Если уж двери жизни открылись перед тобой, ты обязательно войдешь – к счастью своему или к несчастью.

13

Ах, если бы она не произнесла, разозлившись, этих слов…

Егнат, конечно, страдал из-за потери ноги, постоянно чувствуя свое увечье, неполноценность свою, но в то же время он понимал, что потерял ногу, защищая односельчан и тысячи других людей, и это наполняло его гордостью. Он считал, что люди должны быть благодарны ему, нести его славу, как знамя. Он думать не думал, что кто-то может попрекнуть его увечностью, обозвать его одноногим вместо того, чтобы петь ему хвалу и славить за подвиги. И когда Матрона назвала его в ярости одноногой собакой, он поразился вначале, а потом стал смеяться, растравляя себя и впадая в безудержный крик.

– Ха-ха-ха! – смеялся он не без гордости за себя. – Одноногая собака!

Заходясь в хохоте, стучал кулаком по уцелевшей ноге:

– Ха-ха-ха! Егнат – одноногая собака!

Его услышали. Если днем люди сторонились его, то теперь все спешили на крик, и он принял это как должное, как причитающиеся ему по праву внимание и заботу.

С появлением людей он просто обезумел:

– Егнат – одноногая собака! Подходите, смотрите, я – одноногая собака! – завалившись на спину, он задрал единственную ногу, болтал ею в воздухе. – Я еще хуже собаки, потому что из-за таких, как вы, потерял ногу! Я – глупая, тупая, неразумная собака!

Окружившие его люди ничего не понимали.

– Что случилось, Егнат? – спрашивали его.

Продолжая болтать ногой, он кричал:

– Обзывают меня одноногой собакой! Конечно, теперь я для них одноногая собака! Убирайтесь все, оставьте меня! И женщины тоже! Пусть не навязываются! Не хочу! Пусть уходят куда подальше! Иначе убью, уничтожу! И женщин, и детей!

Люди начали кое-что понимать, догадываться. Между тем подоспели его мать и жена. Они пытались успокоить его, но он гнул свое:

– Ненавижу их! Весь их род – это мои кровные враги! А она еще и навязывается мне! На коленях умоляет пожалеть ее! Приголубить! Да если бы Егнат жалел своих врагов, он бы не потерял ногу! Ох, сволочи! Вьются возле тебя, как кошки, просят, умоляют, а когда видят, что обман не получился, сразу начинают оскорблять! Сразу становишься для них одноногой собакой!