А. Аншба - Абхазские рассказы Страница 21

Грустная пауза затянулась. Старики прониклись переживаниями старого холостяка и торжественно молчали.

— Пахвала, достань свою табакерку, — шепнул безбородый Кучыр соседу.

Пахвала засунул руку в нагрудный карман, достал ореховую табакерку с выжженным рисунком и, не отрывая взгляда от Maктата, передал ее Кучыру.

Мактат вздохнул, взял лежавший рядом чей-то посох и молча стал ковырять им землю.

— Пройдет время, — продолжал рассказ Мактат, — и я не буду в состоянии сварить себе даже мамалыгу и стану тяжелой обузой для посторонних.

— Не говори так, дад, — стараясь ободрить Мактата, сказал старик Джангята. Наконец Мактат приблизился к сути рассказа о том, почему он не женился.

— Как вы помните, жил среди нас Хакуца Тхуазба, единственный из своей фамилии. Была у него дочь по имени Гупханаш.

Красивая, живая... Красавица, которую не полюбить нельзя было.

Исполнилось ей лет семнадцать-восемнадцать. В том году она впервые появлялась на свадьбах и поминках. Дядя ее по матери работал портовым грузчиком, разгружал и грузил турецкие баржи.

Отец Гупханаш был настолько беден, что дочь его воспитывалась у дяди-грузчика и, кажется, даже посещала школу, точно не помню.

Однажды на свадьбе в Цкуарах мы встретились, и души наши воспламенились от внезапного наплыва чувств. И где бы потом мы ни встречались, наши глаза говорили о пламенной любви друг к другу.

На свадьбе в Цкуарах Гупханаш, ударяя по струнам ачангура и напевая мелодию, проникла своим чудесным голосом в мое cepдце, и мне кажется, что я и по сей день слышу его.

Бывает так. Сидит рядом человек и разговаривает, а ты не слышишь его, вы, наверное, это не раз испытали. А голос любимый ты услышишь, когда никто, кроме тебя, ничего не слышит.

И как вы знаете, сплетня в селе обычное дело. Возникнет она в одном конце, а пока докатится до другого конца села, то выpaстает в такой снежный ком, что ни один дом не сравнится с ним.

Такую сплетню и вызвала моя любовь к Гупханаш, сплетня росла и показывала все новые выдумки. Только и слышно было: «Ах, ах! Как мог сын Тыуба Хазарата, Мактат, посватать дочь Тхуазба Хакуца, Гупханаш. Тыубовы, считайте, умерли, если хотят ввести в свой дом безродную», — судачили злые языки.

Вскоре в наш двор сбежалась вся родня отца. Уселись под большой липой и завели разговор. Сперва отца и меня к себе не пoдпускали: отец сидел у кухонного очага и курил одну трубку за другой. Если бы в эту минуту его рассекли на части, то на землю не упала бы ни одна капля крови, до того был бледен мой отец.

Мать моя к этому времени умерла. Я понуро сидел на нарах, подперев голову руками, и думал.

Сердце и душа моя находились в это время в доме Хакуца, и мысли мои витали вокpyr Гупханаш.

Так продолжалось до полудня. Родичи шушукались, отец курил, а я думал. Не только думал, но и грезил.

...Мы с Гупханаш бежали в другую страну... и она вовсе не дочь Хакуца, а только воспитывалась у него. И люди той страны говорят мне: «Мактат, ты счастливый потомок нашего рода и явился, чтобы осчастливить нас...» И всюду меня на руках носили и оказывали почести...

Но я немедленно покинул ту счастливую солнечную страну, когда меня и отца родичи позвали на суд в тень липы.

— Ты, дад Хазарат, не сумел воспитать своего единственного сына, — сказал нам Тыуба Миха. — Да, не сумел воспитать. Скажи им, Хусен, о чем мы порешили, — повернулся он к старцу.

Тот, кого звали Хусен, мир праху его, был отцом сидящего здесь Спиридона... Славился он своим красноречием по всей нашей округе, говорил, как будто палил из боевой винтовки.

«Дад Хазарат, — сказал Хусен, простирая руки, — целый день твои братья просидели на этом месте не от безделья... Каждого из них пригнало сюда огорчение. Да, да, горе пригнало их в твой двор. Твой парень решил опозорить весь наш род».

Отец стоял недвижимый, словно окоченел. Во мне же сердце пылало огнем, мешало дышать.

Хусен же не умолкал, убеждал нас, что наш род не знает в своей среде пришлых, недостойных людей, кровь нашего рода чиста испокон веков.

«Если твой сын достиг положения, когда он может жениться, то он должен избрать девушку из нашего рода, но не племянницу грузчика, не дочь наемного работника из рода привозных рабов».

После последних слов Хусена я уже ничего не слышал; они омертвили мое сердце.

«Если твой сын женится на недостойной девушке, мы отречемся от тебя, и никто из нас не придет оплакивать тебя, и мы не позволим тебе оплакивать нас. Вот что тебе говорят твои братья и родичи. Так ведь вы решили?» — спросил он у сидевших под липой.

Все зашумели, но я оставался глухим.

Сплетники поспешили передать Хакуца и Гупханаш все, что говорили наши родичи.

Я не выдержал и слег, проболел, наверное, две недели.

Прошло месяца полтора. Однажды я нес на мельницу кукурузу для помола. У подошвы горы Аранаа, как раз у родника, я неожиданно встретил Гупханаш... Сердце мое охватил холод, оно замерло.

«Мактат», — тихо сказала Гупханаш, сжав пальцы рук, и ждала, что скажу я. Я же не знал, что делать, в это время я думал...

Если кто-либо увидит меня и Гупханаш, пропали мы, я и мой отец... Я стал тревожно оглядываться.

Гупханаш душили слезы. Сняв с плеча кувшин, она поставила его на землю и одной рукой прикоснулась к моей груди.

«Мактат, что с тобой? Ты на себя не похож. Пусть твои родичи не позволяют нам жить вместе, но, если не угасла твоя любовь, нашему счастью они помешать не в состоянии, я верю, что нет силы, способной победить любовь! Поедем, Мактат, в город, я окончу школу, ты поступишь в школу для взрослых, станешь самостоятельным...» Я молчал, мне слышались в эту минуту угрозы Хусена, я помнил, что ее дядя недостоин быть нашим родичем.

«Нет, — сказал я, из этого ничего не выйдет». И пошел к мельнице...

Гупханаш простерла руки, словно хотела удержать меня, но не успела. Я почти бежал.

«Подумай, Мактат. Я буду ждать тебя!» — догонял меня ее призыв.

Я слышал рыдания Гупханаш, но поспешно перелез через забор и углубился в поле. Рыдания Гупханаш постепенно замирали.

Гупханаш не забывала меня, мне передавали ее добрые пожелания, письма... но мое сердце оставалось охлажденным, как этого желала моя родня. Родичи превозносили меня, и я стал мечтать о дочери князя, дворянина, купца... Но дочери знатных только поглядывали на меня, стройного красавца, и обращались со мной как со слугой. Они тоже кичились своей знатностью.

Вот так я шатался несколько лет и незаметно стал стареть...

Когда установилась советская власть и глупые родовые законы потеряли силу, я стал вспоминать Гупханаш — где она? Но где ты найдешь утерянную любовь?.. После встречи у речки Аранаа Гупханаш еще некоторое время ждала меня, затем оставила село.

Вскоре ее отец надорвался на работе. После сорокадневных поминок покинула село и ее мать.

Вот так и разошлись я и та, которую я полюбил, — сказал Мактат и умолк.

— Нет, Мактат, — произнес старик Базала, снова набивая трубку. — Ты не все поведал нам.

— О чем вы говорите? — удивился Мактат, делая вид, что не понял, о чем идет речь.

— Ты хорошо знаешь, что мы хотим услышать, лучше сам расскажи, — шутя пригрозил Сатяса. — Расскажи о дочерях Айбы Рашида, — добавил Калаш.

— А я думаю, о чем это вы, что б вас напугали гром и молния. Эх, ничего не поделаешь, и об этом расскажу.

Старики оживились, повеселели — наконец Мактат добрался до вожделенного рассказа.

— Прошло лет восемь... Дело было после невиданного снегопада во время первой империалистической войны... Идет война, а я не покидаю седло, все разъезжаю по селам — ищу достойную невесту.

Я метался, хлопотал, но никто не внимал моим страданиям запоздалого жениха. Были, конечно, и такие, для которых и я был желанным, но мое сердце уже обуглилось после первой любви и ничей взор уже не мог воспламенить его. Жил в это время в селе Жабны Айба Рашид. Были у него три дочери-красавицы. Но, увидев одну из них, ты забывал о других: стройная, с тонкой талией, лебединой шеей, лицо — словно под кожей переливались кровь с молоком. Старшую посватал некий Сайдык Цимба. Средняя, ее звали Зиза, она была самая прекрасная. До меня дошли слухи, что и она слышала обо мне. Айба Рашид был в родстве с Хуршитом, отцом Шахана Барчан. Хуршит часто ездил к Рашиду в гости.

Встретив меня на какой-то свадьбе, Хуршит стал убеждать меня, что я нравлюсь Зизе и мне следует не раздумывая сесть на коня и поспешить к Рашиду, чтобы не упустить cвoeго счастья.

Я сел на коня и отправился. Готовился я по этому случаю дня три. Коня я вымыл в реке Анаиста, и не просто, а с мылом. Вычистил песком все серебряные украшения на седле, подпругах, нагруднике и стремена начистил до блеска.

Перед отъездом надел добротные диагоналевые брюки, натянул красные сафьяновые гетры, новые чувяки, надел шелковый архалук с шахабскими газырями, опоясался серебряным поясом с чеканной пороховницей и таким же кинжалом и заткнул за пояс грозный заряженный пистолет. На голове моей красовалась мохнатая папаха, а на плечах башлык. Подвязал к седлу свернутую бурку, взял плеть и вскочил на коня.