Юрий Козлов - Реформатор Страница 21

И — изначально виноватым.

И еще он подумал, что нет для него ничего желаннее этого одиночества, ибо оно — дом, в котором он живет, воздух, которым он (пока еще) дышит.

Прислушиваясь к току крови внутри себя, Никита Иванович явственно ощущал, как она напирает на стенки сосудов, продавливает их истончившийся свинец горячим напористым свинцом же? Ему подумалось, что, пожалуй, не худшим выходом был бы сердечный (с летальным исходом) приступ прямо здесь — у ног мраморного святого Якоба.

Но сердце вдруг вернулось в ритм, тупая головная боль чудесным образом прошла, как будто и не было никакой боли.

Новое вино определенно вливалось в старые мехи, но Никита Иванович не был уверен, что мехи удержат вино. Да, мир был принципиально непредсказуем, но не настолько, чтобы сорокасемилетний хрыч превращался в мальчика. Он подумал, что дротик его воли, вопреки всему, не только продолжает лететь, но и набирает высоту.

…Никита Иванович как будто услышал в небе свист, как если бы этот самый мнимый дротик материализовался в реальный. Он поднял голову вверх и обомлел. В сумеречном небе над горой, над дымящимся осенним парком, над мраморным святым Якобом кружился… дельтаплан.

Невидимый пилот не просто кружился, наслаждаясь восходящими и нисходящими воздушными потоками, но определенно что-то высматривал сквозь кроны деревьев.

Никита Иванович знал что, точнее — кого.

Дельтаплан кружился над парком святого Якоба по его, Никиты Ивановича, душу.

Икона

…Никита Иванович никак не мог вспомнить, когда именно, при каком президенте, до или после отделения Дальнего Востока, введения «энергорубля», марша эстонской армии на Санкт-Петербург, небывалого двухчасового солнечного затмения, когда живая Москва оказалась завернутой в черный (в каких хоронили грешников) погребальный саван, ему в самовозрастающей (как масса сверхновой звезды) полноте открылось, что задумал брат сотворить с Россией.

Если, конечно, допустить, что Савва задумал, а Никите открылось.

Ведь не для того кто-то задумывает, чтобы кому-то открывалось, да к тому же в самовозрастающей полноте. Хотя, так называемая полнота в бесконечном (точнее, конгениальном жизни) процессе познания (открытия) представала величиной колеблющейся, переменной. Иногда она (как масса сверхновой звезды) самовозрастала, превращаясь во все. Иногда — как масса звезды сверхстарой, а может, сверхустаревшей? — самоубывала, превращаясь в ничто. А иногда — застывала в промежуточном состоянии между «все» и «ничто», представая «нечто», точнее неизвестно чем. Никита плутал в изменчивом триединстве, как в трех соснах.

Когда он сбивчиво и косноязычно поведал об этом Савве, тот долго не мог взять в толк о чем, собственно, речь. А когда, наконец-то, взял, — удивился и рассердился.

«Сдается мне, тут… нечего понимать. Событиям назначено течь своим необъяснимым чередом, — строго ответил брат. — Все остальное — лишь оформление их во времени и пространстве, то есть, так называемая повседневная жизнь. А что есть повседневная жизнь? — И, не давая Никите открыть рта, сам ответил, мистически подтверждая цифровую логику младшего брата: — Гидра о трех — бессилие, бездействие и печаль — головах. Река общей, мы же братья, крови, не иначе, вынесла тебя на песчаную отмель, с которой тебе увиделся мираж. Видишь ли, брат, законченная, когда ни убавить и ни прибавить, картина мира — всегда мираж. Да и отмель, с которой тебе увиделся мираж, в сущности, тоже мираж. Да и сам мир — мираж. Как, впрочем, и мираж — мираж. Из этого замкнутого круга нет выхода, точнее есть, но в круг разомкнутый, который вовсе и не круг, а… неизвестно что, точнее неизвестно все. Чем быстрее ты смоешься с этой отмели, — добавил после паузы Савва, — тем тебе же будет спокойнее, ибо истины миражей не есть божественные истины, они, скорее, — негатив божественных истин. Вот почему, — закончил почти весело, — скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб, как правило, предопределен. Они, видишь ли, действуют так, как будто им, точнее их заказчикам, известен некий окончательный план бытия. Они как бы бросают в живую жизнь дрожжи, от которых та закисает, превращается в брагу, а потом прогоняют эту брагу через самогонный аппарат — мираж. Странным образом, — вздохнул Савва, — во все века, какой бы конструкции ни был аппарат, из краника льется одно и тоже — кровь, слезы и… деньги».

«Пусть так, — не стал спорить Никита, — но причем здесь скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб?»

«А слишком близенько стоят у аппарата, — недобро усмехнулся Савва, — слишком истово снимают пробу, не дают первачу отстояться. Смерть наступила, — произнес противным официальным голосом, — в результате употребления спирто-, в смысле, деньгосодержащей отравляющей жидкости неустановленного — хотя, почему неустановленного? — криминально-преступного происхождения».

«А если я не смоюсь с отмели?» — поинтересовался Никита, который не вполне успевал за мыслями брата, но странным образом чувствовал его фундаментальную — как если бы брат возводил здание с крыши, тогда как надо с фундамента — неправоту. Она заключалась хотя бы в том, что (Никита за минувшие после Крыма годы сделался изрядным чтецом, даже и в Библию успел сунуть нос) Господь сам частенько являлся избранным соискателям истины в виде миража. Сознание же человека вообще можно было уподобить безостановочному конвейеру по сборке миражей. Речь, таким образом, могла идти об утверждении неких общих (рамочных), по возможности основанных на добросердечии и человеколюбии, принципов непрерывного цикла, но никак не о том, что вся, сходящая с конвейера продукция — ничто. Ведь именно человеческое сознание (а следовательно, и non-stop конвейер миражей) являлись средой, равно как и исходным (расходным) материалом существования (осуществления) Божьего Промысла.

«Тогда тебя смоет»…

«Волна крови, слез и денег? — подсказал Никита. — Почему? Я ведь не имиджмейкер, не политтехнолог, не гебист»…

«Называй ее как хочешь, — холодно ответил брат, — но учти, что эта волна не только смывает, но и растворяет в себе без остатка».

«Всех подряд?» — уточнил Никита.

«Я бы сказал так: всех, кто тщится понять, что это за волна, — недовольно ответил Савва, — кто шляется по бережку, мочит ножки».

«Тогда это какая-то серная кислота, — Никите доставляло удовольствие злить брата неуместным конкретизированием вещей абстрактных и, в сущности, недоказуемых. Хотя он склонялся к тому, что недоказуемых вещей, в принципе, нет. Если, конечно, в основу системы доказательств положены универсальные (божественные) принципы добросердечия и человеколюбия. Тогда получалось, что все в мире можно не только доказать (объяснить), но и определить: хорошо это или плохо? — Стало быть, речь идет о каком-то крайне загаженном, опасном водоеме».

Савва, видимо, тоже мог все объяснить и доказать. Но в основе его системы доказательств лежали какие-то иные принципы. Какие именно, Никита не знал, но догадывался. Эти принципы рисовались воздушными замками в туманах над сернистыми водоемами; смотрели глазами Вия из многозначительного молчания власть имущих, сквозили ледяным ветерком в неистовых (адресованных отнюдь не артисту) аплодисментах.

Никита изначально отвергал эти принципы, причем особенно утверждался в их неприятии… во время посещений церкви.

…Никита никому не говорил, что время от времени наведывается по железнодорожному — через Москву-реку — мосту в крохотную церковь на Пресне. Он ходил в нее через гигантскую — как если бы строили новую египетскую пирамиду — стройку, развернувшуюся у самого их дома. Строили, однако, не пирамиду — многосложную транспортную развязку. Сначала строительство резко ушло вниз — в бездонный котлован, затем взметнулось бетонными стропилами выше дома. Ощетинившиеся арматурой конструкции истребляющими пространство челюстями уже висели над Москвой-рекой, нацеливаясь дальше — на Пресню, на тот самый уже почти растворенный в бетоне (как в серной кислоте) переулок, в конце которого цветной точечкой (а если считать по куполам, то многоточием) стояла миниатюрная церковь. Ее вроде бы не собирались сносить, но пейзаж вокруг несчастного храма революционно (перманентно) проеображался. В результате циклопической выемки и подъема грунта, церковь, некогда господствующая в пейзаже, очутилась на самом дне автомобильной развязки — у въезда в предполагаемые подземные гаражи. Вернувшиеся домой после трудов (праведных?) обеспеченные автовладельцы, таким образом, должны были стать в скором будущем основными ее прихожанами. Уже сейчас между храмом и небом намечалось по меньше мере пять бетонных горизонтов.