Майкл Каннингем - Избранные дни Страница 21

Она сказала:

— Если не вернешься, тебя не станут лечить.

— Стоит мне прижать ногу к земле, оттуда так и хлынут сотни любовей.

Она позвала на помощь:

— Кто-нибудь, остановите его. Очень прошу. Он болен и не понимает, что творит.

Лукас видел, как сначала один мужчина, потом другой подумали было вмешаться, но решили этого не делать — грудь у Лукаса была вся в крови. Этим мужчинам не нужны были непонятные беды чужих людей, им хватало своих собственных.

Когда Лукас и за ним Кэтрин приблизились к Вашингтон-сквер, он услышал звук сирен. Сначала он принял его за пронзительную какофонию ангельских труб. (С какой стати ему — да и всем остальным — полагать, что ангелы производят красивые звуки?) Лукас решил, что он, вместе с Кэтрин, достиг обетованной земли, где их приветствуют… нет, не ангелы. Их приветствовали духи, похожие на животных, похожие на призраков, на мистера Кейна и рыдающего мужчину из больницы, владеющие языком, которого живые не понимают, но обязательно выучат. Они не были добрыми, но и жестокими тоже не были. Лукас знал, что его дорога лежит к ним. С собой он должен был взять Кэтрин. Он знал, что те, кто трубит в трубы, были книгой, а книга была всем миром.

Запах дыма он почувствовал прежде, чем его увидел. Сначала казалось, что это просто обычный запах улицы, только концентрированный. Но он был острее, резче. Остальные прохожие, судя по всему, тоже обратили внимание на запах. Мимо пролетел уголек, ярко-оранжевый, похожий на световые пятнышки в занавеси боли, но только гораздо ярче. Он остановился, не мог не остановиться, чтобы посмотреть вслед летящему угольку.

Кэтрин догнала его. Ей не хватало воздуха.

— Боже мой!

Выговорив это, она поспешила вперед. Лукас — за ней. Он был рад следовать за ней. Он был рад, что теперь-то она, видимо, поняла его.

Здание компании «Маннахэтта» полыхало. Языки пламени, как знамена, вырывались из окон последнего этажа. Часть окон превратилась в оранжевые прямоугольники. Клубы черного дыма вздымались вверх, жирные и бархатистые.

— О, боже мой! — воскликнула Кэтрин.

Лукас стоял рядом с ней. На мостовой сверкали красным повозки с пожарными насосами. Пожарники в черных робах — мужья монашенок из больницы — поливали здание яркими струями воды, которые не добивали до охваченных пламенем окон. Лукас вспомнил драгоценности в витрине «Гайя Импориум», поблескивавшие среди складок выцветшей материи.

Лукас с Кэтрин попытались подойти ближе к горящему зданию, но их остановил полисмен. Кэтрин стояла перед ним, как до того в приемном покое стояла перед врачом. Казалось, сейчас она призовет всю свою силу убеждения. Скажет ему, что пожара нет, не может быть.

Она сказал:

— Я там работаю.

— Вам повезло, что вас там не было, — ответил полисмен.

Кэтрин протянула руку к Лукасу, крепко прижала его к себе. Они вместе смотрели, как разворачиваются огненные знамена, выставляя напоказ свою красоту, в которой не было ни свирепости, ни доброты. Смотрели, как водяные струи вздымаются сияющими нитями и дождем рушатся на мостовую. Они слышали рев сирен.

И наконец Лукас понял: ради этого-то все и случилось. Ради того, чтобы Кэтрин не было в «Маннахэтте», когда начался пожар. Саймон любил ее — тут она заблуждалась. Саймон не женился на машине, он принес себя ей в жертву, подобно тому как святые жертвовали собой славе, как святая Бригитта пожертвовала собой пламенеющему кругу своей головной боли. Саймон знал — благодаря своей близкой связи с машинами, и Лукас теперь понимал, насколько близкой, — что швейные машины в «Маннахэтте» боготворят и вожделеют своих женщин, но они слишком малы для того, чтобы забрать их себе, как забирают своих мужчин большие машины. Саймон знал, догадывался (может, ему это подсказала машина?), что швейные машины дожидались случая забрать своих женщин единственным доступным им способом.

И лишь Кэтрин спаслась.

Она крепко обнимала Лукаса. Он ощущал, как бьется и трепещет ее сердце. Он отвечал биением своего, по-птичьи мелким, но при этом решительным.

В окне на седьмом этаже появилась женщина.

Женщина стояла на подоконнике, держась за оконную раму. Ее голубое платье развевал ветер. Она была хрупким и четким силуэтом на фоне ярко-оранжевого оконного прямоугольника. Она была подобна богине огня, взошедшей на пьедестал, чтобы объяснить собравшимся у ее ног, что значит этот огонь, чего он от них хочет. Рассмотреть выражение ее лица на таком расстоянии было невозможно. Она обернулась и посмотрела назад в комнату, как если бы кто-то ее оттуда позвал. Она светилась в огненных лучах, и свечение это было страшным. Она слушала, что говорит ей огонь.

И тут она прыгнула.

Кэтрин закричала. Лукас крепче прижался к ней. Ее сердце бильярдным шаром ударилось ему в ухо.

На лету юбка у женщины задралась. Она подняла вверх руки, будто в надежде ухватить невидимые руки, что придут к ней на помощь.

Ударившись о мостовую, она исчезла. В воздухе она была женщиной, сиявшей соцветием своей юбки, а мгновение спустя превратилась в платье, лужей растекшееся по брусчатке и еще зыблющееся по краям, точно живое. К ней бросился полисмен.

— Бог ты мой! — чуть слышно сказала Кэтрин.

Лукас не отпускал ее. Он жалел эту женщину, но она ведь была не Кэтрин.

Лукас шепнул ей:

— Или очуметь вы боитесь от этой непрерывной беременности? Или, по-вашему, плохи законы вселенной и надобно сдать их в починку?

Окровавленной рукой Лукас дотронулся до медальона на груди.

Воздух становился гуще. Он чувствовал его вкус. Ощущал его у себя в легких. Угли кружились и падали дождем, плясали по тротуару вокруг полисменов и пожарных, вокруг исчезнувшей женщины и ее юбки.

Кэтрин зарыдала. Лукас ее утешал. Случилось ужасное, но их с Кэтрин ограждала завеса. Они были под ее защитой. Огражденному ею Лукасу был виден — так ясно, как будто он уже стал явью, — дом посреди травяного моря. Лукас видел, как под ночным небом светятся его окна.

Собралась толпа. Лукас с Кэтрин оказались в первых ее рядах — ближе к зданию не подпускала полиция. Люди в толпе были возбуждены и напуганы. На их лицах плясали отблески огня.

Не Уолт ли это там, среди прочих, не его ли это лицо с выражением изумленного любопытства ко всему происходящему? Лукас видел мужчину с бородой, который мог быть Уолтом, но мог им и не быть. Рядом с ним стояла женщина. Может, это святая Бригитта, обратившая вверх свое бледное участливое лицо, прячущая нимб под фетровой шляпкой? Похоже было, что это она.

Лукас помахал рукой. Он не был уверен, что это Уолт со святой Бригиттой, но все равно помахал. Здоровой рукой он обнимал Кэтрин, поэтому махать пришлось другой, кровавым свертком. Вдруг он, ощутил прилив гордости: вот что от меня требовалось и вот что я сделал.

Ни Уолт, ни святая Бригитта его не видели. Впрочем, когда придет время, Уолт сам его найдет. Он нашел его на Бродвее в минуту нужды; без сомнения, найдет его и снова. Лукас с Кэтрин войдут в книгу, потому что книга эта бесконечна. Лукас станет читать ее наизусть Уолту и всем остальным. Он станет читать и то, чего Уолт еще не написал, потому что его жизнь и книга были одно и все, что он делал или говорил, было частью книги.

Дым, но не сам дым, а то, что от него исходило, некое сгущение воздуха, с болезненным оживлением вилось вокруг них всех, делая воздух плотнее. Лукас видел это так же ясно, как занавесь боли. Воздух стал совсем вязким; казалось, можно протянуть здоровую руку и вылепить из него шарики — как снежки из снега. Он искрился угольками, уподобляясь тем самым ночному небу.

У воздуха был вкус. Лукас посмаковал его во рту. И узнал его.

Воздух наполнили мертвые. Для Лукаса это было так же бесспорно, как Саймоново присутствие в подушке. С каждым вдохом Лукас вбирал мертвых внутрь себя. Они были горьковаты на вкус; пепельно-горячо ложились на язык. А Лукас все махал тому мужчине в толпе. Ему вдруг показалось, что Уолт вот-вот должен заметить его, подойти. Уолт должен был увести его на берег реки, показать путь туда, где трава.

Уолт не смотрел на него, не смотрела и скорбящая святая. Им и без того было на что смотреть. Лукас видел, как, должно быть, и они, толпу и пылающее здание, одно громадное гипнотизирующее целое, к которому принадлежал и мальчик, размахивающий культей.

Мертвые наполняли Лукасу рот и легкие. Кэтрин плакала в его объятьях. Он чувствовал, что на него смотрит, как смотрело ночью в парке, нечто, знающее его помимо имени и облика, помимо устройства из плоти и костей, которое спало в палате, которое хотело заполучить лошадку на колесиках. Он устал, внезапно и бесповоротно устал. Понял, что сейчас подкосятся ноги. Понял, что сейчас упадет, как упала та женщина. Он исчезнет, и от него останется только одежда, овеваемая дымом и тревожимая ветром.