Олег Стрижак - Город Страница 21

Двери. Лязг!..

— Выходи.

И я повиновался. Я заложил руки за спину: я уже привыкал к тюрьме.

В теплой комнате, куда привели меня из подвала по двум лестницам, в теплой комнате, чистой, высвеченной и согретой щедрыми солнечными лучами и где прутья решетки были выкрашены в бежевый цвет, чтобы не оскорбить взгляд видом черной решеткой зачеркнутого осеннего ясного утра, в праздничной и теплой комнате ждал меня очень чистый, прекрасно выспавшийся, добродушный майор. Мне почудилось, что мой приход под конвоем (конвойного майор тотчас же выпустил в коридор) доставил выспавшемуся майору истинное удовольствие. В недужном моем состоянии, я приободрился от доброжелательности майора и от солнечных теплых лучей; я забыл даже про разбитую, гнусную мою рожу, взглянув на которую непривычный к подобным вещам человек должен был содрогнуться.

— Тру-ту-ту, — заметил майор с приятным мне сожалением, и добавил не очень понятное: — Не бузил бы, держался тихо, получил бы свой штраф, четвертной, и квитанцию в зубы. Гуляй!..

Его чистый, без пылинки, письменный стол приятно сиял в лучах утреннего солнца, и на чистом столе были два телефона, черный и белый. Жили у бабуси, запел вкрадчиво кто-то хороший у меня в голове, два веселых гуся, один черный, другой белый, два веселых гуся!..

— Где пиджак? — спросил майор участливо. Жили у бабуси!.. — Где пальто? Документы?

Ах, пропали пиджак и пальто, дорогой мой товарищ румяный майор, документы пропали! но какое иметь они могут значение рядом с утренним солнечным счастьем, горячим, от которого ничто почти не болит и так сладко хочется спать. Жили у бабуси!..

— Чудненько, — подвел майор неизвестный мне итог. — Что ж делал ты вчера утром?

— Утром я ходил в театр, — уверенно, возгордившись, проговорил я.

— Зачем?

Я огорчился оттого, что бестолковый мой, чистый майор ничего не понимает.

— Просмотр. Понимаете? Ну! (…Один черный, другой белый…) Когда для своих. Чтобы вечером не утруждать. А вот вечером нынче: премьера. Премье-epa! (…Два веселых гуся.)

— Ну а после театра?

Недовольно я сморщился. Я хотел поведать про театр. В театре было чудесно. Всё, что приключилось потом… что-то черное. Ничего я не помнил.

— Где ж раздели?

— Улице, — недовольно проговорил я.

— На Фонтанке? (Я огорченно кивнул.) И сколько их было?

— Четыре.

— Прикурить попросили? — подсказал майор понимающе. — И затем сзади по голове! (Я усердно кивнул.) Ну, а маленький, темный такой, он был в кепке?

— Кепке! Кепчонке такой…

— Чудненько, — поскучнел майор. — Врешь ты все!…дишь! С пятьдесят четвертого года на улицах не раздевают, в районе. Вспомни лучше, где пил. И с кем пил. Корешки твои тебя и отделали, по сердечной дружбе. Или: бросил пиджак в ресторане, на спинке кресла, пошел прогуляться… В ресторане вчера?..

— Ресторане.

— Или пил на квартире?

— Квартире.

Ничегошеньки я не помнил: один черный, другой белый, два веселых гуся… сколько выпил вчера?

— Много.

Неосторожно двинув рукой, я даже ослабел от боли: невыносимо болело запястье, вероятно, вывихнутое вчера, всё в черных, пролегших наискось синяках.

— Так! — майор вынул лист. — Фамилия, имя, отчество. Год рождения, место рождения, национальность. Где живешь, где прописан, род занятий, место работы. И где документы?

У бабуси… гуси! Уходя из дому, взял я вчера документы свои или нет? Пиджак, куртка на теплом меху, куча денег, жилетка, все куда-то исчезло, и в том числе: вишневое, драгоценное удостоверение члена писательского союза! Мне вспомнилась темная, скорбная и красивая театральная сцена, и снова захотелось мне тихонечко умереть. Тем временем майор с моих слов заполнил типографский свой лист; известие, что я личность известная, творческая, никак не отразилось в его выспавшемся лице.

— …Меня скоро отпустят?

Майор развеселился, а затем посмурнел. И, заговорив официально, казенным голосом, называя меня гражданин и на вы, что чрезвычайно мне не понравилось, рассказал мне… установление личности гражданина, задержанного органами охраны внутреннего порядка по причине… упомянутый выше гражданин в течение ночи на двадцать второе октября одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года… майор точно, по памяти перечислил часы, минуты, фамилии неизвестных мне должностных лиц и свидетелей… нарушение правопорядка… оказание сопротивления представителям власти… закона… действия… каковые… предусмотрены Уголовным кодексом РСФСР, статьи такие-то, пункты такие-то… будет предъявлено… обвинение… поддержано… с привлечением к судебной ответственности… два веселых гуся; чудесный театр как-то сразу померк у меня в голове; и солнце в осеннем окне за решеткой потухло.

— Товарищ… гражданин майор… — сказал я нехорошим голосом, тщетно водя сухим языком по пересохшим губам, — разрешите жене позвонить. Может, дома мои документы? Я писатель! Я член союза писателей!..

Задумался майор.

— Как жену звать?

— Наталья… Георгиевна.

— Номер?..

Я назвал ему номер. Он снял черную трубку, покрутил неторопливо диск и стал ждать, в задумчивости вбирая и выпячивая губы, постукивая ногтем по спичечному коробку. Господи! что угодно! только пусть она будет дома… — Наталья Георгиевна? Доброе утро. Майор Макавей приветствует, из милиции. По вопросу вашего мужа. Нет, ничего, ничего. Жив-здоров. Побит, правда, немного. Говорит, раздели на улице. Нет. Задержан. Вел себя плохо. Нет. В камере предварительного заключения.

— Позвольте… — еле выговорил я, невероятно волнуясь. — Можно мне? Я спрошу… документы…

— Гм, — задумчиво посмотрел на меня майор. И, подумав:

— Поговори.

— Наташка! Наташенька!.. (Что ты хочешь, Прохладно спросила моя жена.) Наташка! Я прошу тебя: посмотри, где мои документы. Понимаешь… (Мне некогда.) Умоляю! Всё крайне серьезно!.. (Где лежат твои документы?) Я не знаю, где! На столе! в столе, в секретере! в шкатулке. В сером костюме… (Как ты мне надоел. Хорошо, я сейчас посмотрю… весь вспотев, ошалев от тяжелых ударов в висках, я ждал. Нет твоих документов.) Поищи!.. я очень тебя прошу… Если найдешь, привези их… — я посмотрел на майора — в *** отделение. И еще: позвони, пожалуйста, срочно… позвони Сыромятникову, домой! И… и дяде Сереже. (Сыромятников был одним из секретарей правления союза писателей, особенно благоволившим ко мне. Дядя Сергей Иванович, брат Наташкиной матери, был полковник милиции.) Я умоляю тебя!.. (Я никак не могу!.. я опаздываю. Я позвоню вечером. Заболел Костелянец и просил меня прочесть лекцию о Гольдони…) Какой, к черту, Гольдони! Какой Костелянец!! Ты понимаешь, что меня сегодня посадят! В Кресты!!

— Ты становишься невыносим, — сообщила моя жена.

И положила трубку.

— Да… — заметил философически майор Макавей, сочувственно поглядев на меня.

— Ну так? — доброжелательно спросил он. — Вообще ничего не помнишь?

— Утром я ходил в театр, — неуверенно проговорил я. И озлобился, искренне: кой чёрт потащил меня в этот театр!

Возникновение в кабинетике, озаренном октябрьским утренним солнцем, моей жены я вижу отчетливо и сегодняшним пасмурным утром…

— Вы читали сентябрьскую книжку уважаемого журнала? — спрашивает меня мой врач.

Нет, говорю с раздражением я, не читал, я готов заподозрить доброжелательного врача в мерзком сговоре с миром, вознамерившимся извести меня проклятой сентябрьской книжкой, не читал, говорю я резко, сознавая с тоской, что получается у меня это грубо, с ненужной злостью, и запихиваю сентябрьскую книжку журнала поглубже под свалявшуюся подушку: туда же, где лежит неудачливая моя тетрадь. Ночью я снова, отчаявшись, выдрал из нее дюжины две страниц, где описывал возникновение в осеннем луче солнца неизвестной юной женщины. Гадко, худо писать, глядя на мир из нечистой больницы; писать нужно вечный праздник; и печально, что слова непослушливы, неудачливы, и хуже всего, что приходится располагать их в какой-то последовательности: ненужной, неистинной, ведь последовательность навязывает нам цепь восприятия, тогда как впечатление одномоментно; чем короче и ярче миг впечатления, тем коварней, трагичней воспоминание, которое есть наслаждение и медлительное разглядывание… легко жить живописцам, владеющим возможностью изобразить миг свидания так, что можно будет долго разглядывать: здесь и солнце, и искра в глазах, и черная гроза потрясений, и вся давешняя история, и будущность изображенных людей… что же мне, невезучему, делать с неловким и косным словом? Ах! больница, давно полюбившаяся мне: тоска, тоска по возможности прошлой жизни, по невозвратности красоты, чужой. Ударяюсь, мягко, лицом в подушку — и входит, в октябрьском солнце, — она! Вся: легкость, заманчивость… и жестокость: попробуйте описать! Когда-то я дерзко считал себя описателем, притом неплохим… как, как изложить мне её;