Александр Кабаков - Стакан без стенок (сборник) Страница 21

О свойствах страсти

Естественный ход жизни освободил от этой пытки, болезни, этого наваждения. Остались только душеспасительные составляющие – жалость, сочувствие, привычка, долг, а горячка прошла. Примерно в то же время, когда прошла, ввиду тотальной победы металлокерамики, зубная боль.

Меж тем, как с изумлением обнаружил старый генерал из старого анекдота, люди еще того… занимаются этим делом. А кто не занимается в данный момент, тот невыносимо хочет. Терзается, извивается и дергается от безвыходного напора, как поливальный шланг, на который наступил шкодливый мальчишка. Обижается на мир, не готовый немедленно удовлетворить безадресную жажду и послать ему объект – единственный, необходимый, расплывающийся в воображении, но при этом совершенно определенный до последнего волоска.

Население томится желанием любви.

Пространство пронизано этим напряжением, как гравитацией. Юноши, вплоть до пятидесятилетних, беснуются. Интернет полон агрессии. Не нашедшая применения любовь обращается в ненависть к идейным противникам, в творческое безумие, в жажду крушить все вокруг. Яркая позиция в споре прекрасно выполняет функцию брачного оперения и призывного крика – ну, обратите же на меня внимание, вот я, оригинальный мыслитель и романтический бунтарь, герой-одиночка. Окружающая действительность отвечает вялым и кратковременным интересом, в лучшем случае – все-таки заметили! – оскорбительным щелчком по лбу: сиди, мальчик, не шуми, не мешай заниматься серьезными делами. В окружающей действительности делят бабки и территории, наносят точечные бомбовые удары и осуществляют недружественные поглощения, перехватывают власть и реализуют геополитические концепции. Люди, занятые этим, тоже сублимируют любовную страсть: стань сильнейшим – и придет удовлетворение, какого общеизвестным способом не получишь со всеми топ-моделями сразу, а они будут просто лежать у твоих итальянских ботинок…

И на противоположном берегу раздаются горестные крики. Там мечутся истощенные ночной тоской девочки с бешеными глазами, возлюбившие революцию за неимением собственного единственного революционера. Там старшеклассницы прыгают в толпе, заполошно визжат, срывают майки и машут ими, чтобы кумир со сцены разглядел требующую прикосновения грудь. Там, сцепив зубы, делают карьеры бизнес-леди, весталки менеджмента, готовые отдать весь этот гребаный менеджмент за нормального хмурого мужика с его пусть редким «ну, пойди сюда, маленькая». И в дрожащем от желания воздухе неслышно звучит старая и прекрасная бабья песня: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться…»

Будь моя воля, я соединил бы их всех. Послал бы к очкарику, киснущему в форуме среди таких же якобинцев, добрую толстую тетку, истомившуюся без ласки и деток, – хватит уже ему напрягать фантазию, а ей кряхтеть от ломоты в пояснице. Обязал бы поп-звезд сформировать гаремы на основе живой очереди и постоянной ротации. К каждому президенту и даже гендиректору приставил бы по практикантке – глядишь, меньше осталось бы сил на силовые решения неразрешимых проблем. И закрепил бы резолюцией ООН неотъемлемое человеческое право на любовь – плотскую, взаимную, свободную, демократическую, всеобщую, равную и тайную.

Иначе все окончательно сойдут с ума и от неутоленной страсти перекусают друг друга.

Демографическое

В стране нарастают противоречия между очевидным и общеизвестным. Обнищание народа с трудом просматривается в полоумных ценах на недвижимость, многомесячных очередях на модные автомобили и отсутствии свободных мест в дорогих ресторанах. Неизбежные кризисы каким-то таинственным образом растворяются в пространстве, оставляя только вечные кризисные ожидания. И даже глобальное потепление, действительно испепеляющее Европу и Америку, в нашей средней полосе спокойно превращается просто в жаркое лето…

Демографическая катастрофа, сулящая скорое обезлюживание и последующее заселение родных просторов плодовитыми соседями, при ближайшем рассмотрении тоже оказывается какой-то двусмысленной. У меня много молодых, раннего детородного возраста знакомых. Почти у всех по двое, а то и по трое детей, произведенных на свет в последние годы. Более того: и следующая возрастная группа моих приятелей и сослуживцев – лет сорока или около этого – проявляет огромную репродуктивную энергию, рожая уже во втором и дальнейших браках. Развелась порода юных дедушек и молодых отцов в одном лице, нередко дети на год-другой младше внуков. В воскресенье кофейни и фастфуды, кинотеатры и торгово-развлекательные центры полны стильно одетых людей обоего пола с нагрудными рюкзаками для переноски младенцев, с колясками, с недавно прямоходящими двухлетками и алчно оглядывающимися старшими дошкольниками. Детские автомобили по цене взрослых «жигулей» и куклы, осуществляющие все функции настоящих грудничков, включая рев и порчу памперсов, пользуются еле удовлетворяемым спросом.

Что особенно интересно: этих детей рожают осознанно и целенаправленно. В моей молодости дети появлялись как побочное следствие бестолковой и легкомысленной жизни. Их рожали нечаянно, обрекая на сосуществование трех поколений в малогабаритной двухкомнатной. При инженерской зарплате в сто двадцать. С перспективой ждать места в детском садике до совершеннолетия дитяти. В моем кругу почти у всех было по одному потомку, рос он, как правило, с оставленной отцом ради новой большой любви матерью, которой, как правило же, новой и большой не доставалось. Мать-одиночка и ее ребенок-одиночка составляли типичнейшую ячейку социалистического общества, нисколько, заметим, не озабоченного такой демографией.

Теперь рожают, спланировав приработок на антиаллергены, няньку, ипотеку и прочие кредиты, обдумав весь путь, который будущий наследник должен пройти от сперматозоида до коммерческого директора или рекламного креативщика как минимум. Парадокс: при относительной свободе, телевизионном просвещении, интернет-вольномыслии и сравнительно высоких технологиях мы пришли к самой что ни на есть патриархальной семье, в которой дети были ее целью, смыслом и оправданием. Попросту говоря – детей теперь хотят.

Конечно, все это происходит в столичном среднем и выше среднего классе и медленно распространяется на другие крупные города. А остальных будем стимулировать в рамках национального проекта хорошими деньгами, одновременно опасаясь, что за легкие бабки начнет размножаться одна пьянь. Но многодетность эффективных работников внушает оптимизм: воспроизводится и не худшая часть населения.

Так что есть шанс, не оставляя приятных усилий, заселить родные просторы самостоятельно. Рано примериваетесь, китайцы.

Городские пейзажи

Гадание по карте

Настоящее – это то, что происходит впервые. Впечатления и чувства нельзя повторить, обязательно начинаешь сравнивать их с испытанными в первый раз, и сравнение всегда получается в пользу оригинала. А третья или пятая попытка приносит неожиданную усталость, вместо вспышки счастья тебе достается лишь привычное узнавание, и на этом можно ставить точку: пришло время менять маршрут.

Истинное путешествие – первый приезд. Но все труднее доставить себе эту радость, все меньше остается на изогнутой, словно плавный поворот скоростной магистрали, карте мира мест, названия которых не освещают картинку в памяти. И я уже далеко не один такой, нас, измеривших планету многими часами и сутками пути, становится все больше в некогда герметически закрытой стране. Соотечественники за последние пятнадцать лет стали одним из самых путешествующих народов. Нам еще, конечно, далеко до вездесущих японцев, неутомимых американских пенсионеров и не понимающей смысла границ интернациональной молодежи, едущей вокруг света на роликах. Но уже все меньше остается уголков на Земле, где не слышна была бы русская речь. И последние нехоженые дороги надо беречь, оставляя на потом радость первой встречи.

В Париж я попал впервые почти тридцать лет назад и был потрясен не столько свиданием с городом, до этого существовавшим для меня только в книгах, сколько самим фактом: я в Париже! Те, кто теперь покупают мимоходом тур, словно билет на электричку до Люберец, не смогут понять этого переживания. Чтобы оценить Париж, Лондон, Нью-Йорк, о них надо мечтать, причем мечтать безнадежно, в твердой уверенности, что мечта не сбудется никогда, – и вдруг, не понимая, как же это все-таки произошло, оказаться там.

Я ехал туда по железной дороге – не знаю, есть ли теперь такой прямой вагон Москва – Париж. Его цепляли к разным поездам, он проезжал пол-Европы, долго стоял в Бельгии и снова тащился в тогда еще поражавших меня пейзажах с мелкими разноцветными клетками полей, мимо грязно-белых фермерских домов с перекрестиями балок по стенам… Вдруг поезд останавливался у свежевымытого перрона маленькой станции с медным допотопным колоколом, висящим под написанным готическими буквами названием, снова медленно трогался, и суровый советский проводник озабоченно проходил по коридору с тоненькой стопкой паспортов в руке – нас, пассажиров, было человека три на весь вагон. Входили пограничники в мокрых клеенчатых накидках и смешных картузах-кастрюльках, без малейшего интереса заглядывали в купе – тогда в Европе еще были границы, но уже почти незаметные…