Лу Синь - Повести. Рассказы Страница 21

— От поколения к поколению все хуже и хуже! — не унималась старуха.

Не успела жена Ци-цзиня ей ответить, как вдруг увидела своего мужа, выходящего из переулка, и накинулась на него:

— Эй ты, дохлятина! — заорала она. — Где это тебя носит до сих пор? Тебя только за смертью посылать! Или тебе нет дела, что мы ужинать хотим?

Живя в деревне, Ци-цзинь тем не менее мечтал о резвом галопе Фэйхуана.[66] Он принадлежал уже к третьему поколению семьи, в которой, начиная с его деда, никто из мужчин не брался за мотыгу. Ци-цзинь работал лодочником на джонке — утром перевозил пассажиров из местечка Лу в город, а к вечеру — обратно в Лу. Поэтому он всегда был в курсе всех событий, знал, где именно бог грома поразил оборотня сколопендры, какая девушка родила черта, и все прочие новости. В деревне он слыл человеком выдающимся, но это не освобождало его от соблюдения обычаев. А поскольку летом ужинали, не зажигая лампы, то ругань жены он вполне заслужил.

Ци-цзинь, опустив голову, медленно подошел и сел на скамейку, держа в руке свою длинную, больше шести чи,[67] трубку из пятнистого бамбука фэй с реки Сян с латунным чубуком и мундштуком из слоновой кости.[68] В ту же минуту выскочила Лю-цзинь и уселась рядом с отцом.

— Папа! — позвала она.

Но отец не отозвался.

— От поколения к поколению все хуже и хуже! — твердила свое старуха.

Ци-цзинь поднял голову и, тяжело вздохнув, сказал:

— Император взошел на трон.[69]

Жена на мгновенье застыла, а затем, будто ее осенило, воскликнула:

— Вот хорошо-то! Теперь, значит, опять будут высочайшие благодеяния и всеобщее помилование!

— А я без косы… — снова вздохнув, заметил Ци-цзинь.

— Разве император потребует, чтобы все носили косу?

— Императору нужна коса.

— Откуда ты знаешь? — забеспокоившись, быстро спросила она.

— В кабачке «Всеобщее благополучие» только об этом и говорят.

Тут жена поняла, что дело и впрямь может обернуться скверно. Кабачок «Всеобщее благополучие» был верным источником всех новостей. Бросив взгляд на бритую голову мужа, она пришла в ярость: и корила его, и досадовала, и проклинала, а вконец отчаявшись, вдруг наполнила чашку и со стуком поставила перед ним.

— Ешь скорее свой рис! Все одно коса не отрастет, хоть оплакивай ее, как покойника.

Солнце собрало свои последние лучи, и от воды потянуло прохладой. Отовсюду раздавался звон чашек да стук палочек. На спинах выступили капельки пота. Покончив с третьей чашкой риса, жена Ци-цзиня подняла голову, и сердце у нее вдруг заколотилось: из-за деревьев показалась коротенькая толстая фигура господина Чжао Седьмого, который в длинном небесно-голубом халате переходил через мостик из одной доски.

Чжао Седьмой был хозяином кабачка «Прекрасный источник» в соседней деревне, а также единственным на тридцать ли в округе выдающимся и ученым человеком. Ученость его, правда, была с душком — он являлся приверженцем старины. Так, например, он обычно сидел и вслух, иероглиф за иероглифом, читал роман «Троецарствие»,[70] который был у него в десяти тетрадях с комментариями Цзинь Шэн-таня.[71] Чжао Седьмой мог перечислить не только имена и фамилии «пяти тигров»,[72] но и прозвания всех этих полководцев. Он знал, например, что Хуан Чжун и Ма Чао назывались еще Хань-шэн и Мын-ци. После революции он закрутил свою косу на макушке, точно даосский монах,[73] и часто со вздохом твердил: будь жив сейчас Чжао Цзы-лун,[74] в Поднебесной не поднялась бы такая смута.

От зорких глаз жены Ци-цзиня не укрылось, что сегодня Чжао Седьмой уже не походил на даосского монаха: передняя часть головы у него была чисто выбрита, а на макушке торчала коса. Теперь она знала точно, что император взошел на трон, что у всех мужчин должны быть косы и что ее мужу грозит страшная опасность. Ведь свой небесно-голубой халат Чжао Седьмой просто так не надевал. За последние три года он появлялся в этом халате только дважды. Когда заболел скандаливший с ним рябой А-сы и когда умер Лу Да-е, перебивший все в его кабачке. Нынче — третий раз, и это, конечно, означало торжество Чжао Седьмого и гибель его врагов.

Вспомнив, как два года тому назад ее муж спьяну обругал Чжао подлым отродьем, жена сразу почувствовала надвигающуюся угрозу, и сердце ее заколотилось еще сильнее.

Чжао проходил по улице, и сидевшие за каждым столом поднимались.

— Просим отужинать с нами, — говорили они, указывая палочками на чашки.

— Прошу извинить, прошу извинить, — отвечал Чжао с улыбкой, кивая головой, и прошел прямо к столу Ци-цзиня. Здесь тоже все повскакали со своих мест, приветствуя его.

— Прошу извинить, прошу извинить, — произнес Чжао, чуть улыбаясь и пристально разглядывая стоявшую на столе еду.

— Какие ароматные овощи!.. А новость слыхали? — вдруг спросил он, остановившись за спиной Ци-цзиня, но обращаясь к его жене.

— Император взошел на престол, — ответил Ци-цзинь.

Его жена, глядя в лицо Чжао с натянутой улыбкой, ответила:

— Император уже взошел на престол. Когда же ждать высочайших благодеяний и всеобщего помилования?

— Высочайшие благодеяния и всеобщее помилование? Помилование-то когда-нибудь, конечно, объявят. Ну, а коса? — В голосе у него появилась суровость. — А где коса вашего мужа? Это дело серьезное. Ведь вам известно, что было во времена длинноволосых: кто не сберег косы, потерял голову, а кто сберег косу — сберег и голову.

Ци-цзинь и его жена не обучались грамоте и не могли понять всей глубины подобных изречений, но они твердо знали: уж если так говорит господин Чжао, значит, дело это чрезвычайной важности. Беда была неотвратимой, и они почувствовали себя, как приговоренные к казни. В ушах у них продолжал гудеть его голос, и они не смогли больше вымолвить ни слова.

— От поколения к поколению все хуже и хуже! — воспользовавшись моментом, вставила бабушка и обратилась к Чжао: — Теперешние длинноволосые остригают всем косы, и мужчины становятся похожими на монахов, не то буддийских, не то даосских. А прежние длинноволосые разве так делали? Я прожила на свете семьдесят девять лет, хватит с меня. Прежние длинноволосые повязывали голову длинным куском красного шелка, который свисал донизу, до самых пят. А у князя ихнего был желтый шелк и тоже свисал донизу, и красный шелк, и желтый шелк… О! Хватит с меня! Я прожила на свете семьдесят девять лет!

— Как же быть? Что станется со всей нашей семьей, со старыми да малыми? Ведь он наш кормилец!.. — будто сама с собой заговорила жена Ци-цзиня, вскочив с места.

— Тут ничего не поделаешь! — покачав головой, сказал Чжао. — Какое наказание ждет того, у кого нет косы, в книгах написано совершенно ясно, пункт за пунктом. А вот насчет семьи преступника там указаний нет.

Услыхав, что об этом даже в книгах написано, жена Ци-цзиня потеряла всякую надежду. В припадке отчаяния она излила всю свою злость на мужа и, тыча палочками прямо ему в нос, закричала:

— И поделом тебе, дохлятина! Как только начался переворот, я сразу сказала: «Не гоняй лодку, не суйся в город!» Так нет, ему, видите ли, до смерти понадобилось в город! Вот и доездился — там ему косу и остригли! А коса-то была какая — черная, как смоль, словно шелк блестела! Доигрался! На кого стал похож? На монаха? Не поймешь, не то на буддийского, не то на даосского! И поделом тебе, каторжнику! А нас-то зачем впутал? У-у, дохлятина! Каторжник!

После прихода Чжао Седьмого крестьяне быстро покончили с едой и собрались вокруг стола Ци-цзиня. Почувствовав себя как на сцене, да еще участником такого отнюдь не блестящего зрелища, когда жена позорила его перед всеми, Ци-цзинь поднял голову и медленно произнес:

— Сейчас-то ты вот как заговорила, а тогда…

— Ах ты, дохлятина! Каторжник!..

Отзывчивее всех оказалось сердце у вдовы Ба-и. Она стояла рядом с женой Ци-цзиня, держа на руках годовалого ребенка, родившегося после смерти отца, и наблюдала за общим оживлением.

— Да уж будет тебе, тетушка Ци-цзинь, — вступилась Ба-и. — Человек ведь он! Не бог, не бессмертный. Как же мог он знать все наперед? Разве ты сама тогда не говорила, что и без косы он не так уж безобразен. Да притом никаких указаний от почтенного начальника еще не было…

Даже не дослушав, жена Ци-цзиня, которая давно уже пылала до самых ушей, обернулась к вдове и, тыча палочками в нос ей, завопила:

— Ай-я! Вот ты какая, оказывается! Разве могла я сказать такую глупость? Да я тогда целых три дня проплакала! Все видели! Даже Лю-цзинь, этот чертенок, и та плакала!..

Лю-цзинь тем временем доела рис и, хныча, протянула большую чашку за добавкой. Мать, потеряв терпение, сунула, палочки в косичку дочери, дернула и закричала: