Анна Матвеева - Подожди, я умру – и приду (сборник) Страница 21

Телефоны молчали. Рано или поздно, они всегда замолкают – пусть и по разным причинам.

Круиз окончился где начался – у башни, туристы спускались по сходням и голодными тучами оседали в прибрежных ресторанах небесного города.

Иза пошла вверх по узкой улице, ее слегка шатало – то ли от качки, то ли от голода. Скорее всего, от страха.

Она не знала, как жить без его писем, без его любви, без него самого. Делать вид, что счастлива? Усыновить мальчика из детдома? Насмерть уморить себя работой?

Может быть, с ним что-то случилось?

Он никогда не пропадал так надолго.

– Поверить не могу! – сказал Сеня Андер. – Всё это время Иза сама писала себе письма? И отправляла сообщения? Но зачем?

Незнакомец – красивый, как отметила Томочка, мужчина с только что, буквально на днях, начавшими седеть висками – вздохнул и потер те самые виски, будто пытался стереть седину:

– Я думаю, это моя вина. И ее беда. Она, вы только не подумайте, что я хвастаюсь, сошла с ума от любви ко мне.

Усмехнулся он при этом всё-таки самодовольно – это увидели и Андер, и Томочка.

– Мы встречались, но недолго и нечасто. Всё, что я мог ей предложить, Изу не устраивало – ей было слишком мало. Она думала, я жалею для нее времени и сил, но связывать с ней жизнь… я не смог бы. Она как водоворот. Забирала всё, что видит.

– А вы правда похожи на молодого Питера Гэбриэла, – некстати сказала Томочка. – Но вначале-то вы ей писали? И звали ласточкой? И подарили часы?

Мужчина грустно посмотрел на Томочку:

– Конечно, писал. А потом она уже писала себе сама и отправляла копии этих писем мне. И я не могу больше это терпеть, тем более что у меня появились серьезные отношения. Приходится всё объяснять.

– Можно было просто сменить телефон и адрес, – сказал Сеня Андер.

– Если честно, я тоже был в какой-то степени зависим от этих писем и от ее любви, от самой Элоизы. Я и боялся этих писем, и хотел их. А потом один мой друг-психиатр объяснил, что девушка просто сошла с ума. Она правда верит в то, что это я ей пишу, – но если будет просветление и она поймет, что на самом деле это не так… Я бы хотел, чтобы рядом с ней в такой момент были друзья. Поэтому и нашел вас.

– Иза сейчас в Греции. Путешествует, – сообщила Томочка. – А вы знаете что, вы напишите ей от себя, сами!

– Не буду, – сказал мужчина. – Слишком опасно. И потом, она молчит уже двенадцать часов. Такого прежде не было – просто замолчала, и всё.

Сеня Андер с Бакстом проводили домой Томочку. Сеня шел и думал о том, что Томочка – красивая. И что это черно-белое платье ей так идет. Томочка думала только про Изу – позвонила, но ответил ей осторожный мужской голос:

– Элла?

Люди рождаются и умирают каждый день. Известные и неизвестные, прославленные и никому не нужные, любимые и брошенные – для каждого припасена своя дата, время и год. Элоиза родилась в один день с Эдгаром По и Дженис Джоплин. В день, когда родился Абеляр, она встретила свою любовь. В день, когда умерли Лойола и Ференц Лист, она ее потеряла – в море, в автобусе, на теплоходе, по пути из пункта «Всё» в пункт «Ничего».

Иза стояла в главном храме Уранополя – он был как кустарный сундук, оклеенный изнутри открытками. У иконы Божией Матери стекло покрыто мутными губными отпечатками. Внизу висели «благодарности» – изображения рук, ног, голов, ушей, всего, что успела исцелить эта икона. Вышел священник в серой рясе, в руке его звенели ключи. Он ждал, пока туристка уйдет, был час обеда. Иза растерялась, хотела спросить о чём-то, но вместо этого вышла прочь, рухнула с порога в липкую жару.

Она оставила оба телефона и нетбук у входа в башню, под абрикосовым деревцем. Абрикосы на ветвях были слегка порозовевшие, смущенные. Нерешительные.

– Элла! – кажется, кто-то кричал ей вслед, но Иза шла так быстро, как будто скорость могла что-то изменить. Уютные старушки в черных платьях расступались, когда она выходила из небесного города.

Стало еще жарче прежнего, солнце стреляло в упор. Жгучие, раскаленные лучи льнули к голым рукам и коленям.

Еще до курятника налево убегала тропинка к морю – такая, что уводит с основной дороги, на которую не хочется возвращаться. Иза шагала по этой тропинке, считая вслух шаги. Бросила сумку в колючих кустах – цикады взвыли, как грузовик на подъеме. Последней она оставила на берегу пачку сигарет – хотя курить ей снова хотелось так, что чесались легкие.

Одна на пляже, одна в мире, Иза уходила в море, и одежда, облепившая тело, мешала двигаться вперед. Шелковые шорты и майка без рукавов превратились в оковы, но Иза была сильной и шла вперед и вперед, пока вода не скрыла ее с головой.

Чистая эгейская вода, уже принявшая на себя много тайн и несчастий слабых детей человеческих, что рождаются и умирают в отведенный день.

В лесу

Посвящается Анне Б.

Алуся пыталась выехать из города уже битый час. Битый, убитый, бесценный час. Битый убитого везет. Можно было столько всего втиснуть в эти шестьдесят минут, но Алуся вместе с другими водителями стояла в очереди к дивной загородной жизни. Как только что-то хорошее или бесплатное – так сразу очередь. В этом смысле ничего не изменилось с советских времен, по которым так страстно тоскуют молодые люди, не ведавшие вкуса алюминиевой вилки в пельменной (а у нее, доподлинно, был вкус – куда мощнее и богаче, нежели у тех самых пельменей), не помнившие, как чавкает под ногами бурый снег в демонстрацию 1 Мая, вообще ничего не знавшие о советском времени. Флагман томящихся по нему людей – пятидесятилетний телевизионный юноша, эксперт по вопросам чулок в резинку, Будулаю и Саманте Смит, конечно, помнил былое и свои о нем думы, но Алуся флагмана не жаловала. Было в телеюноше что-то отталкивающее, прорывалась сквозь эту вихрастую питерпэнскость вполне адюльтная, карьерная старательность, а она похуже нежелания стареть и умирать.

Алуся, впрочем, тоже еще не собиралась стареть и умирать, хотя возраст ее сорокатрехлетний казался ей преклонным. Она, будьте покойны, отлично помнила и вилку, и демонстрацию, и блеск комсомольского значка на лацкане школьного пиджака. И ни капельки не томилась по тому времени.

Как говорит мама Лена, «не по чем там скучать».

Перед машиной Алуси ехал гигантский джип с трогательной наклейкой на заднем стекле. Белый круг, в нем – розовый младенец с бутылочкой во рту и надпись: «В машине – малыш». Джип двигался так неуверенно и дергано, что Алусе пришел в голову другой вариант надписи – «За рулем – малыш». Из-за этого чертова джипа еще и видно ничего не было. Малыш дернулся и встал. Алуся бросила руль и полезла в сумку за сигаретами. На пачке был записан номер телефона контрагента, с которым надо было созвониться сегодня до семи, кровь из носу.

Когда мама Лена впервые нашла у нее в сумочке сигареты, Алусе было восемнадцать лет. Мама орала на нее так, что у Алуси пошла носом кровь. Но даже с головой, закинутой назад, она сообщила, что совершеннолетняя. Имеет право.

– Конечно, – кричала мама Лена, – имеешь право не слушать мамульку! А кто тебя рожал двадцать три часа, такую красивую, а? Другая родила бы какую-нибудь каракатицу!

Другая шла по пятам мамы Лены всю жизнь, и всё-то она, болезная, делала не так, как надо. Другая не смогла бы устроиться на хлебное место в банк, купить в тяжелую пору две квартиры и дачу. Другая не стала бы сидеть всё детство с девкой – так она звала внучку Илону, имени которой решительно не признавала. Алуся назвала дочку в честь незабвенной пионервожатой, которая любила группу «Форум» и лак для ногтей «бриллиант». С розовым переливом.

Когда восемнадцать лет исполнилось Илоне, выяснилось, что она согласна избегать кого угодно, только не родной мамы. И это, удивительная вещь, Алусю тоже раздражало.

– Конечно, – язвила мама Лена, пригнутая к земле годами, но всё еще полная злой энергии и удивительных идей. – Другая девка носилась бы с парнями по дискотекам, принесла бы нам в подоле, а тебе всё нехорошо!

У Илоны тоже была «другая» – вечная несчастная спутница, обреченная на муки и страдания.

Малыш проехал два метра и снова встал. Алуся выбросила окурок в окно и стала рассматривать себя в зеркале дальнего вида.

Ничего особо интересного она там не увидела. Она и в молодости была не слишком хорошенькой, а теперь и вовсе выглядела не женщиной, но человеком. Странно, что этот человек так нравился Лангепасу. Бедный Лангепас! Наверное, уже добрался до Коротышей, открыл дверь, вдохнул аромат черемухи… Рядом – рябина, вонючая, но всё равно хорошая. Там зеленые морщинистые ладошки подорожников и жирные сочные одуванчики. Птичка, не городская, щебечет. Пищуха, может? Или зеленушка? Гаичка? Лангепас всех птиц знает. А бедная Алуся никак не выедет из проклятого города.