Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова Страница 21

А было времечко, когда он часами просиживал возле лежащей Майки, скармливая крупно дробленную соль с ладошки, пока коровий язык не шоркнет по ней обжигающе, точно теркой; потом брал коровье ухо обеими руками и шептал в его дремучую, заросшую седым волосом глубь, вышептывая то, что ни матери с отцом, ни дружкам и близким вымолвить не мог; и если бы не такие разговоры шепотком, под сочувственное киванье Майкиной головы, многое ему в жизни было бы тяжелей пережить, чтобы душа, как вешняя степная былка, едва проклюнувшись из тверди, стеснительно зазеленев, не спеклась бы, не съежилась белесо под нещадно палящим солнцем. Как дождь степной былке, так и человеку, и особенно маленькому, потребна жалость, хотя те же ребятишки вроде и отпихиваются от нее. Нет, это только кажется, что она им не нужна, им она еще нужнее, чем большим.

Так утешительно, так спасительно хотя бы пожаловаться кому-то — только бы, дай Бог, было кому, кто потом не обратит твои же откровения, твое же сгущенное покаянье против тебя самого; и человек, и малый, и старый, поплакавшись кому-то, отмочив затвердевшую было душу, снова готов к бедам и напастям, чтобы после них снова жаловаться, просить жалости, точно милостыню, и так до жизненного края и скончания века.

Не одну темную ночку провел Ванюшка подле коровы, уснув или под ее вздымающимся и опадающим боком, или в яслях — невысоких жердевых закромах, куда, чтоб корова не затоптала, кидают сено. Засыпал под теплое коровье дыхание, и чутко сторожила его сон Майка, доверяться которой, как позже доспел Ванюшка, было куда надежнее, чем самому заветному дружку. Ванюшка, несмотря на малые лета, ведал уже, спробовал на своей шкуре, каким боком выходят откровенья. Верно добрые люди говорят: пока тайна в тебе, ты ей хозяин-барин — куда хочу, туда ее верчу, а как выпустил на волю, — она твоя хозяйка, она из тебя начнет веревки вить. Вот почему уже ни одну Ванюшкину тайну схоронила в себе корова Майка и потому отец иногда дразнил своего заскребыша: Иван — коровий сын.

Часть четвертая

1

Он припозднил родиться и появился на белый свет, будто для последней закатной утехи пожилым родителям, сотворившим его послевоенными хмельными ночами, на победных радостях достав из себя остатную моченьку. Хотя какую же остатную, если за шесть послевоенных лет семья Краснобаевых прибавилась сразу на троих?! Вернулся отец с войны в конце сорок седьмого, тут в добавок к пятерым довоенным пошли один за другим покребыши, поздонушки.

Отцу и матери закатило уже за сорок; отец успел на жизненных и фронтовых проселках растерять добрую половину зубов и до срока поседеть, а мать, одинадцать раз отходив с брюхом, троих похоронив малютками, высохла, сгорбилась, хотя зубы на диво всем сберегла в целости и сохранности — может, от того, что сызмалу жевала серу лиственничную, изо рта не выпускала и шару — испитой чай-заварку; так же вот и глаза не растеряли былую остроту — нитку в иогльное ушко до глубокой старости всучивала сама, без подмоги остроглазых внуков, а уж на волосы, густо-дымные, до пояса, коль пустит на волю, могла позариться иная молодайка, едва наскребающая на затылке кукиш жиденькой кудели. Хотя мать и не жалела себя в работушке, судьба, похоже, берегла ее, скупо тратила, даруя силы поднять на ноги восьмерых ребят, потом еще вынянчить гомонливый табор внучат, вот разве что доля присушила с годами, пригнула к земле-матушке в благодарном и кротком поклоне.

Чадородливая, крепкая на брюхо, но смолоду уставшая рожать, а после семилетнего военного перерыва к тому же и отвыкшая, едва очухалась, родив Татьяну, а уж после Ванюшки заплетала смёртную косу, думала, что и вовсе не поднимется. Но и разлеживаться было недосуг: дом, хозяйство, маленькая Танька, а на отца надежды мало? — запьет, загуляет, всем попустится. Если нехворые, выгуль-девки, отрожав, зацветают розовым бабьим цветом, потом спеют, как ядреные, рассыпчатые картохи — любо-дорого посмотреть, а еще дороже приласкать, то мать после родов и вовсе дошла, высохла, спеклась, так что молока нарожденному едва хватило на три месяца, потом уж Майка, мать-кормилица, выпаивала своим молочком. Недаром же отец и прозвал парнишку: Иван — коровий сын. Но это был не последний глоток горько-соленой водицы, какой матери пришлось испить на уклоне бабьего века, и без того маятного при эдакой ораве и бражном мужике, крутеле белого света. Как принесли ей чадушко на погляд, как сквозь горячечную мглу, долго после родов застилающую глаза, высмотрела она заморенное тельце, с тыквой на тонюсенькой шейке, а перво-наперво, с шестью пальцами на обеих руках и ноге, — так сгоряча и с горя возьми и брякни: «0-ой, девки, несите!.. неси-ите его назадь, такого мне и на дух-то не надо. Хватит, нарожалась…»

Мать припомнила, что в краснобаевской родове уже водится шестипалка, – его позаочь так и звали Шеститка, – и столь, горюну, досады выпало в малолетстве от лишних пальцев: ребятишки дразнили, проходу не давали, а как вошел в ладные лета, долго не мог девку путнюю засватать, – робели девки идти за Шеститку; как вообразят, что тот аж шестью пальцами будет щарить пазуху, так, бедные, и обмирали; пятерней-то парень под кофту залезет, от страха и стыда с ума сходишь, а тут шестерня… К тому же иные суеверные старухи вырешили: коль с шестью пальцами народился, – нечистик: глаз лукавый, слово вредное, сглазит, извередит любого, особливо младенча. Злая наладилась Шеститке судьбинушка, и, хотя взял за себя райповскую товароведку, умеющую копейку добывать, хотя и сам вышел в райповское начальство и зажил кум королю, а мстительная обида на жизненную планиду и людей так за весь век и не прошла, – нелюдимом был, нелюдимом и остался. Помянула мать Шеститку и уж махнула рукой на свое позднее чадо, некрещенное, не нареченное.

Тут еще, пока мать отходила после родов, отец утопил в полынье казенного мерина, на котором ездил по рыбу на самый дальний рыбпункт. Залил свои бесстыжие глаза, морду заломил и давай понужать мерина со всей дурацкой моченьки — в винополку боялся опоздать за бутылкой, – вот и залетел сослепу прямо в полынью, схваченную тонким ледком и припорошенную поземкой… Может, еще от того гнал коня, что перед кралей похвалялся, нахвальщина. В задке саней, угревшись под собачьей дохой, сморившись после выпивки, полеживала веселая, гулящая Красотка Мэрка, тогдашняя сударушка отца, пристежечка ночная. Красотка Мэрка — ее так в деревне все и звали, числилась бухгалтером в «Заготконторе» и, как поговаривали, крутила то с Самуилычем, начальником тогдашним, то с Петей Халуном… Отец, скинув в воде сохатиные пимы, тулуп, все же выбрался и Красотку выудил на лед, а вот мерина вместе с рыбой утопил, и теперь предстоял тяжелый расчет с «Заготконторой», тут и дружочек, Исай Самуилыч, выручить не мог; считай, что телки с буруном лишились, надо сдавать скотину и выплачивать конторе деньги. У матери от свалившейся напасти голова пошла кругом, и она даже выговорила в сердцах своей подружке Варуше Сёмкиной: «Не мог Халун заместо коня эту сучку утопить. Опять же, навоз не тонет…»

2

Пришла беда — распази ворота, потому что в одиночку та не бродит, кого-нито за собой водит. Все одно к одному сошлось, и матери, в самом деле, стало не до ребенка.

На беду ли, на радость ли, Бог знает и ведает, но подвернулась ей тогда бабушка Будаиха, заглянувшая к своей молодухе, которая как раз и лежала с первенцем Раднашкой.

— Парень родил, пошто оставить хошь?! — уговаривала она мать, выслушав ее жалобы и передав по-соседски туесок загустевшей в подполе, прохладной сметаны. — Мучался, мучался — и бросай?! Пошто?.. Бога ваша Христоса шибко сердится будет. Возьми, Ксюша, парень — однахам, талан будет — рука шибко много пальцев росла. Рыба, мясо, арбин ись будет — здоровый хубун растет. А то мой депка давай, брать будет. Улан-Туя, гурт живет, баран пасла с мужиком, ребятешка мало. Парня мало, депка шибко много — шесть, однако. Себе твоя парня взять будет, баран пасти, —припугивала бабушка Будаиха, хотя кто ее знает — у бурят дети из семьи в семью легко кочевали, а потому, случалось, имели двух отцов и двух матерей, то есть родителей, приживших и родителей взрастивших, почитая и тех, и других . - Ай-я-яй, пошто бросать надо?! Моя послушай, однако, талан будет.

В слово «талан», тяжело справляясь с чужим языком, бабушка Будаиха вкладывала много меньше смысла, чем оно имеет, живя в русском языке в понятии талант, когда с ним, конечно, обращаются бережно, не суют в любую бочку вместо затычки; бабушка же имела в виду лишь толк или удачу — так слово и прижилось у русских забайкальцев, так и говорилось: дескать, талан не сарафан, не купишь. Но опять же старуха могла ловко слить слово «талан» с бурятским «тала» — друг, большой друг.

Мать на старухины уговоры махнула отчаянно рукой и заикнулась было об утопшей кобыле, но бабушка Будаиха и тут ее утешила степным суеверием: дескать, у нас, бурят, скотина пропала — беда невелика. Значит, скотина взяла на себя смерть пустоглазую, коя приперлась во двор за человеком; так, может, утопшая кобыленка парнишкину смерть в стылую полынью и уволокла. Брела она за парнишкой через метельное серое озеро, держа косу наизготове, а тут ваш папаня встречь, вот смерть и прикинула: дай-ка я сперва попробую отца сгубить, а уж к парнишке в другой раз заверну. Расколола смертушка полынью, припорошила поземкой и стала караулить в скрадке среди ледяных торосов. Но, видать, ни отцу, ни Ванюшке Господь смертушку еще не припас — кобыла выручила.