Аглая Дюрсо - 17 м/с Страница 21

Часть вторая

Май нэйм из Панама

Ничего тебе здесь не напомнит об этом. И не мечтай. Ни соус «Тысяча островов» в пластиковой упаковке, ни девицы в бикини, индивеющие поджарыми задницами па двадцатиметровых баннерах, никакое другое рекламное ухищрение электронных средств, пытающихся убедить, что райское наслаждение подстерегает в ближайшем супермаркете на Ленинградке.

Рай находится совершенно в другом месте, в чем мы неоднократно убеждались. Что бы ни говорил Палыч, высаживаясь в захолустном аэропорту на «А» — то ли Альмеранте, то ли Абуэло (хотя и первое, и второе звучит вполне правдоподобно, потому что первое — это местный ник Колумба, а второе — название пиратского рома).

— Покажите мне идиота, который в тот раз бросил в воду монету! — вот что говорит Палыч, привычно вписываясь в пейзаж с цаплями по краю взлетно-посадочной полосы и пальмами, впечатанными в вишневое по случаю заката небо.

Потому что в тот еще раз мы, идиоты, предполагали, что в рай дважды не попадают, и перед изгнанием просто избавлялись от местной валюты.

Колумб искал это место (точнее, искал рай, а нашел это место) так. Плыл по морю все время вверх, говоря, что рай подобен женской груди: он-де мерно вздымается над морской пучиной. Сначала был остров, который Колумб назвал Попа, что значит «корма», Колумб разбил о него корму флагмана. Видимо, это был остров практически нулевого размера и не очень вздымался над пучиной. Потом были острова Бастиментос, Коренере и Бокас, потом уже Альмиранте. Что значит «адмирал». Так Колумб представлялся местным, потому что нам, европейцам, и в раю важно не ударить в грязь лицом.

Здесь дни похожи на кому, а ночи на эротический триллер, у сигарет здесь привкус пота, у кожи — привкус моря, море сверху похоже на скомканную фольгу, а приглядишься — видишь песок на глубине, тонуть не страшно. Здесь просыпаешься от шороха и умиленно думаешь «ежик», а потом «какой, к чертям, ежик! Это гигантский краб, пришел, гад, и воняет итальянской кухней». Здесь дождь опрокидывается на тебя плашмя, здесь звездное небо так подробно, будто это эфемериды, вычерченные богом, упавшим навзничь. А уж если звезда отрывается и падает, то делает это так обстоятельно, что успеваешь не только загадать, но и исполнить желание. Здесь сначала кажется, что все возможно, а под конец думаешь, что и черт с ним, даже если дальше вообще ничего. Потому что ты попал. Известно ведь, что легче пройти сквозь игольное ушко. Это место так мало, что обратный билет остался в Каракасе (Венесуэла, Южная Америка), а багаж улетел в Сан-Хосе (Коста-Рика, уже почти Северная). И так узко, что где-то посреди него Тихий океан мешается с Атлантическим. И знаешь, оно так далеко, что у местных так же мало оснований верить в наше существование, как у нас — в их. Под единственным международным телефоном на окраине столицы висит список городов, куда имеет смысл звонить. Если верить списку, Европы не существует. И правда. Когда ночью смотришь в ту сторону, откуда прилетел утром, невозможно поверить, что существует что-то дальше Атлантиды. Потому что все-таки очень много воды.

Когда захочешь опустить руку в воду (а ты захочешь это сделать), не забудь про часы. Потому что после можно их снять и выкинуть.

Все часы, приобретенные Колумбом по пути следования, остановились в этих местах. И адмирал (то есть на ту пору уже альмиранде) не повернул обратно с рекламацией, ибо был удовлетворен результатом. Рай, как известно, находится на истинном нулевом меридиане, где постоянно ноль часов ноль минут. То есть вечность. С вечностью здесь все по-старому. Здесь живут так, будто никогда не умирают. Я видела старика из местных. Он сидел посреди пыльной дороги с мачете в руках. Он ждал, когда с пальмы на мачете упадет кокос. В три часа пополудни по дороге проехал ржавый джип, припарковался у обочины и простоял там до вечера. Вечером кокос упал прямо на мачете.

Здесь никогда не спрашивают «который час» и на пристанях нет расписания, потому что всем известно, что лодочники руководствуются вдохновением, а не надобностями пассажиров.

И если уж ты попал сюда и твои остановившиеся часы валяются в номере, то тебе остается одно — не суетиться. И понять, наконец, что ты сидишь в кафе не для того, чтобы дождаться официанта, а потому что тебе интересно, сколько пеликанов спикирует в море у причала за два часа. Даже если все это время официант пытается разговорить зеленого попугая, сидящего на стойке. Если начать нервно оглядываться, будто ты ожидаешь чего-то большего от пустынного райского пейзажа, то тебя примут за американца. И на все твои просьбы ответят страшным словом «маньяна», что в переводе с испанского значит «завтра», а на местном диалекте «никогда». Там, где всегда ноль часов, завтра не наступает.

Американцы построили в столице этой страны небоскребы и фастфуды, наводнили ее оффшорными долларами, платными стоянками и чизкейками. По-моему, это достаточный повод их не любить. Но они приезжают сюда с благотворительными выражениями на лицах. Они говорят, что за экзотикой, но требуют почему-то кофе без кофеина и чеки. И страшно огорчаются, что чизбургеры в «Макдоналдсе» холодные. Представляю, как бы они огорчились, если бы им пришло в голову выйти из заповедника, который они для себя выгородили. Потому что черный ход «Макдоналдса» ведет на улицу, где нет небоскребов, а имеющиеся двухэтажки расписаны невообразимыми граффити, а мальчик, который должен был нести чизбургер и две кока-колы со льдом, самозабвенно колотит по барабанам, а остальные мальчики (которых еще не приняли на работу в «Макдоналдс», потому что им не приходило и не придет в голову туда трудоустраиваться) сидят на балконе второго этажа и смотрят, как первый мальчик колотит по барабанам. Третий час. А перила балкона обвалились года два назад, зато теперь с балкона удобно спрыгивать на крышу автобуса. Это большая удача. Потому что расписания автобусов здесь нет, как, собственно, и маршрутов. Маршруты водители составляют по вдохновению, а не по потребностям пассажиров. И об этом известно всем. Кроме американцев, конечно.

Американцы думают, что это из-за языкового барьера. Я первый раз видела, как они стесняются говорить на родном языке и листают разговорники. Наивные люди! Мой друг Палыч все первое пришествие в рай прожил (и прожил безбедно, надо сказать!) на единственной фразе: «Дос сервесас, пор фавор» (Пару пива, пожалуйста). Заветным словам его научил официант из кафе, где Палыч просидел часов пять. За это время он так научился не суетиться, что даже стервятники на фонарных столбах стали разглядывать его с интересом: падаль он уже или нет? А когда ночь навалилась на кафе, Палыч решился, наконец. Он показал официанту на стервятника и сказал: «Эль кондор пасо». За это ему было счастье в виде пива круглосуточно, льда, включенного телевизора, вида на пеликанов и пароля в рай.

Когда приучаешься не суетиться, то начинаешь слышать, как гудит ветер в проржавевшем паровозе, стоящем на пустынном городском пляже. Или неожиданно для себя вычисляешь маршрут перемещения мороженщика в пространстве. Мороженщик кружит на зеленом велосипеде, впереди прилажен кулер, сверху — зонт, на поясе у него висят вафельные рожки. Он накладывает в рожок лед из кулера и поливает сверху сиропом. Пока он отсчитывает сдачу, лед тает и вытекает в вафельную воронку.

И в этот-то момент — момент бесследного исчезновения льда — как-то проясняется внутренняя логика этого места. Места, где дома построены из досок из-под ящиков, где штукатурка облезает за полсезона, особенно если это сезон дождей. Где агрегаты ржавеют так быстро, что не имеет смысла их покупать. Зато джунгли вырастают так быстро, что не имеет смысла уезжать с дачи в межсезонье. И даже оплот осмысленности и порядка — мэрия — славится тем, что это единственное место на острове, где в полдень можно постоять в прохладной тени каменной колоннады. Допираешь, наконец, до того, что известно каждому местному мальчишке, кидающемуся в тебя маракуйей. Вся материя — просто жалкий тлен, данный в обременительную нагрузку к морю и череде островов на горизонте. Которые, кстати, ни капли не изменились со времен Колумба.

Палыч говорит, что это не предел. То есть — не исток. Исток этого всего — там, на горизонте, на острове Коренеро. Потому что там живут индейцы, а они аутентичны без всяких бумазей из китайских магазинов. Без мороженого. Они не играют в баскетбол, не танцуют меренги с туристками и даже не воруют ящиков, чтобы настроить из них домов. Потому что их дома стоят на столбах, прямо в воде.

Мы решили, что созрели наконец-то для аутентичной истины.

Первый человек, которого мы увидели на Коренеро, был белым. Он сидел в клетке из прутьев. При ближайшем рассмотрении клетка оказалась подвесным креслом, но выглядел белый все равно как старый злой попугай. Он сказал, что местный ром отвратителен. Он сказал, что все бабы шлюхи. Он сказал, что море паршивое, в нем плавает туристское дерьмо. Потому что местные в море не ходят. Потому что у берега закопались два ската и живут там третью неделю. Он сказал, что сам живет здесь уже пятнадцать лет (и судя по трухлявости клетки, он не врал). И добавил, что это еще неплохо, потому что в тот сезон сюда приезжал немец, его ровесник, так его убило кокосом, потому что он спал под пальмой в шезлонге. Мы ему сказали, что он отлично сохранился для этих мест, и похвалили за правильный подход к жизни. (Кресло, в котором он висел, было прилажено к перекладинам на причале, над ним не было ни одной пальмы). Он немного посопел, потом сказал, что тому немцу еще повезло, потому что, чем жить, лучше здесь сдохнуть с кокосом на плечах. Он сказал: «Ром там» — и махнул в сторону мангрового болота.