Юрий Буйда - Жунгли Страница 21

- Сейчас, - прошептал Климс. – Сейчас я тебя отмою, и будешь красавица.

Девушка застонала, когда он принялся стаскивать с нее джинсы.

- Ничего, потерпи… - Климс отшвырнул джинсы в угол и перевернул девушку на бок. – Потерпи…

Гондурас не соврал: девушка была худенькой, с маленькой грудью, но задница у нее была вполне спелая. Климс ущипнул ее. Девушка со стоном перевернулась на живот и закрыла голову руками.

- Сейчас, - сказал он. – Сейчас, милая…

Он быстро разделся, отрегулировал воду, хлеставшую из лейки, подтащил девушку поближе и стал ее намыливать.

- Ну на хер! – Девушка очнулась и пнула Климса коленом. – Отстань!

- Вот сука! – Климс дал ей пощечину. – Драться? – Взял ее за ухо. – Башку оторву.

Она вдруг оттолкнула его, отползла к стене и села.

- Ты кто, мужик? – Голос у нее был хриплый и почти трезвый. – Ты извращенец, что ли?

- Я-то? – Климс снял с крючка ремень без пряжки, взмахнул. – А сама-то как думаешь?

Она нахмурилась, уставившись на его напряженный член, перевела взгляд на его лицо.

- Не надо, мужик, - прошептала она. – Я сама тебе дам, слышишь…

- Тебя как звать, красотка?

- Саночка… Я что хочешь тебе сделаю, мужик… Я тебе сама дам…

- Дам! – Климс наклонился к ней. – Ты думаешь, мне надо то, что ты мне дашь? Ты шлюха, что ты мне дашь? Манду свою дашь? Да? Манду? – Он легонько ударил ее ремнем – девушка закрыла голову руками. – Вероника Сергеевна! – В голосе его прозвучало презрение. – Ты еще не знаешь, кто такая Вероника Сергеевна. Но сейчас ты все узнаешь, шлюха…

Девушка попыталась вскочить, но поскользнулась и брякнулась на колени.

Климс встал над нею, на мгновение превратившись в монумент Праксителя или Фидия, набрал полные легкие воздуха и обрушил на ее плечи ремень. Девушка закричала. Климс снова ударил. И снова. Он не знал, на каком ударе его захлестнет оргазм, и не спешил приближать этот миг.

Прежде чем устроиться в психбольницу, Гондурас успел поработать и на стройке, и курьером в интернет-магазине, и охранником на рынке, и даже подсобным рабочим в центре селекции сельскохозяйственных животных. Гондурас вспомнил, как пришел навестить деда, умиравшего от рака. В тот день старик вдруг понял, что ему уже ничто не поможет – ни операция, ни химиотерапия, ни чудо. Он сидел на кровати, глядя на стену, и когда Гондурас вошел в палату, даже не повернул головы. Гондурас встал между стеной и дедом. Старик не шелохнулся. Глаза его были живы, на реснице дрожала капелька, но взгляд его был мертв.

Точно так же выглядел и Климс.

Когда Гондурас под утро пришел в душевую, Климс сидел на скамейке в раздевалке с погасшей сигаретой в зубах. Гондурас заставил его вымыться, помог одеться, потом сходил за брезентовым мешком для белья. Они упаковали тело в мешок, кинули в грузовики отвезли в Кандаурово, в дачный поселок, на стройку. Тело спрятали на чердаке недостроенного флигеля. Гондурас оторвал несколько половых досок. Они засунули труп между лагами, уложили доски на место. За все это время Климс не произнес ни слова.

Солнце светило вовсю, когда они покидали дачный поселок. По пути им никто не встретился. Гондурас отвез приятеля в Жунгли.

- Мотоцикл, - пробормотал Климс, когда они остановились у подъезда.

- Чего мотоцикл? – не понял Гондурас.

- Мотоцикл там остался. – Климс говорил с трудом, словно рот у него был полон клея. – Я его за кочегаркой спрятал.

- Генкин, что ли?

Климс кивнул.

- Ладно. – Гондурас посмотрел на экран мобилы. – Через часа два пригоню.

Он проводил взглядом Климса, пока тот не скрылся за дверью, и выжал сцепление.

У двери стояла коробка. Красивая упаковочная бумага – мелкие синие розы на розовом фоне, золотая узкая ленточка, завязанная бантами, и карточка с буквами «В.К.». То ли Виктору Климову, то ли Веронике Климовой. Климс пожал плечами, поднял коробку и толкнул дверь.

Мать спала, утонув лицом в подушке. Голая, как всегда. В спальне пахло перегаром, мочой и сладкой пудрой. Климс поставил на столик у изголовья коробку и положил тысячерублевку. Подумав, добавил еще две. Сегодня она это заслужила.

Климс раздвинул шторы в гостиной, разделся, лег на диван и закрыл глаза. Знакомые дивились его способности засыпать при ярком свете, но ало кто знал, что без яркого света Климс просто не мог заснуть.

Ему было пять, когда отец ушел из семьи. Напоследок он избил жену, а сына запер в кладовке: «Сиди тихо, а если высунешься, тут тебя будет ждать климс». Слово «климс» прозвучало страшнее, чем «волк» или «смерть», и мальчик сидел в темной кладовке несколько часов, пока его не вызволила мать. За эти несколько часов «климс» стал людоедом, черной рукой и милиционером. Он жил в темноте и таился за каждым углом, за каждой закрытой дверью. «Климс» был огромным, как отец, и всемогущим, как отец, от него нельзя было спрятаться, он был всюду. «Климс-климс-климс», - то и дело принимался бормотать мальчик, заклиная чудовище.

А на следующий день у Климса случился первый приступ. На рынке, в толпе, он вдруг замер, глаза у него закатились, он не слышал, что говорила мать. Это длилось минуту, не больше, но Вероника отвела сына в больницу.

«Судорожный синдром, - сказал врач. – Возможно фотозависимость. Припадков не было? Низкий кальций, энцефалограмма специфическая… Это еще не эпилепсия, но пусть попьет депакин».

Депакин, финлепсин, леветирацетам, настои иволистного дербенника, байкальского шлемника, болиголова – все это и много еще чего перепробовал Климс.

Мать заставляла его носить черные очки, а ночью укладывала с собой, чтобы сын даже во сне оставался под присмотром. И в пять, и в десять, и в двенадцать лет он спал с матерью. Она ни о чем таком его не просила, но он сам понял, что об этом никому нельзя рассказывать. Это было их тайной. Он нуждался в матери, она – в нем. Он спасался от «климса», а Вероника страдала от похотливости и неверности мужчин. Иногда она возвращалась домой с синяком под глазом или разбитой губой. «Поцелуй меня сюда – все пройдет». Он целовал. От нее пахло дикой гвоздикой. Никто, кроме нее, даже не догадывался о его страхах. Он мерз от страха – она согревала его. И в пять, и в десять, и в двенадцать лет. Она прижималась к нему, он обнимал ее, они становились одним целым, и больше не было «я», которое беззащитно перед страхом и стыдом, и страх уходил – оставался только запах дикой гвоздики. Их тайна становилась все глубже, все темнее, все опаснее. Однажды он набросился на ухажера, который попытался обидеть мать, ей с трудом удалось оттащить сына от мужчины. «Скажи «нет», и я никогда больше не пущу их на порог», - сказала она. Но он не мог сказать «нет», потому что – он понимал это – сказать «нет» значило бы окончательно порвать со всем человеческим, утратить место в жизни.

В пятнадцать лет он попытался избавиться от нее, переспав с шалавой соседкой. На несколько минут ему удалось почувствовать себя свободным, но вскоре он понял, а скорее почувствовал, что избавиться – не значит преодолеть. От других женщин не пахло дикой гвоздикой, и он никогда не мог слиться с другими женщинами, слиться так, чтобы забыть о своем «я». Женщин было много – и до, и после службы в армии. Он ни о чем не просил их и был с ними жесток. Он высматривал жертву и набрасывался на нее. Иногда он подстерегал девушек, которые ночью возвращались с Фабрики, и насиловал их. Как-то он зашел по делу к соседу Антону, увидел его падчерицу Музу, валявшуюся на диване с журналом в руках, не раздумывая, присел, быстро поцеловал, навалился. Она не была капризной, боялась Климса, и это его устраивало. С нею он хотя бы ненадолго забывал о матери, о запахе дикой гвоздики.

В армии старослужащие перехватили письмо от матери и стали с ужимками читать вслух. Письмо начиналось словом «любимый». Старослужащих было четверо, но перед Климсом они были что солома. Он загнал их в туалет и бил, пока его не вырубили, стукнув сзади по голове.

Из армии он возвращался с твердым намерением убить мать или сделать что-нибудь с собой, но когда она бросилась к нему, обняла, прижалась, когда он почувствовал запах дикой гвоздики, сразу понял, что даже если и избавится от нее, то преодолеть не сможет ни за что. Запах дикой гвоздики оказался сильнее свободы.

Опасения матери насчет здоровья Климса не оправдались. То ли таблетки помогли, то ли травы, то ли еще что, но ни о какой эпилепсии и фотозависимости и речи не было. Более того, если раньше он боялся света и даже в пасмурные дни выходил из дома в темных очках, то сейчас ему не хватало света. Климс и днем включал дома лампы, а заснуть без ночника и вовсе не мог. Свет стал чуть ли не главной и болезненной его потребностью. Свет мучил его, но без света он начинал задыхаться. Иногда он жалел о том, что в душе человеческой нельзя зажечь огонь, чтобы осветить все углы и закоулки и выжечь тьму. Жалел об этом и боялся этого.