Айрис Мердок - Генри и Катон Страница 21

Генри был очень рад, что повидал Катона. Он и не знал, насколько необходимо ему было поговорить с человеком, своим ровесником и англичанином. Катон вернул ему чувство себя и безболезненной связи с прошлым. Что ж, он в свои тридцать два года обречен прийти ни к чему иному, кроме еще не явного саморазрушения? Встреча с Катоном дала ему слабый намек на выход. Сам Генри мог быть ничем, но его деньги были кое-что, и вера была кое-что, пусть даже не его собственная. Катон Форбс как священник казался смехотворным. Но человек в черной сутане, обретающийся в заброшенном доме, тронул Генри и произвел на него впечатление. Жизнь, полная лишений, была по-своему прекрасна. От нее веяло святостью. И даже если все ограничивалось живописностью нищеты, это был знак, а не знак ли он искал? Христианство мало привлекало Генри, но он и Белла попробовали, вопреки презрительному отношению к этому Расселла, калифорнийский буддизм. Попытки медитировать продолжались недолго, однако Генри получил новое представление о религии, о ее истинности, которое оставалось чисто абстрактным, поскольку он не знал, какое найти ему применение, но которое теперь образовало врата, сквозь которые Катон Форбс мог более глубоко вновь войти в его жизнь.

Тем утром Генри получил письма от Расселла и Беллы. Письмо Беллы было длинным: «Дорогой, мы скучаем по тебе… не исчезай по-английски… ты так часто повторял, что ненавидишь тамошние порядки… и сейчас не поддавайся… Скорей возвращайся домой, ладно?» Рассел был немногословен: «Привет, парень, надеюсь, у тебя все о'кей. Пиши. Расс». Отвечать им у Генри не было желания, но, комкая письма, он почувствовал, что ему больше не хватает Расса, чем Беллы. Не остались ли он подлинный, его нравственная сущность и его единственная надежда на спасение там, в маленьком, лишенном зелени Сперритоне с его домиками, обшитыми вагонкой, палимом luxperpetua[25] прерий и великого американского Среднего Запада, и великой американской добродетелью? И если остались, не должен ли он в один прекрасный день в скором будущем вернуться, чтобы остаться там навсегда? Да и сомневался ли он вообще, что вернется? Какая безумная надежда неизвестно на что погнала его в Англию?

Он разговаривал с матерью, но нормального разговора не получалось. Она много расспрашивала его о Сперритоне, и он отвечал скупыми фразами, изображая его тоскливейшим местом. Да, городок был тосклив, отменно тосклив, но не настолько бессмысленно однообразен, каким рисовал его Генри.

— Нравилась тебе твоя работа?

— Не очень.

— Делал вылазки за город?

— Там нет загорода в нашем понимании, и никто не делает никаких вылазок.

Естественно, эти вопросы не были тем, чем казались, Герда едва слушала его ответы, а он — ее вопросы. За всеми ее словами стояло: «Ты нужен мне. Я хочу узнать тебя. Я могу быть терпеливой». А за его: «Почему сейчас ты делаешь вид, что тебя это интересует? Прежде ты не желала знать ни о том, чем я занимаюсь, ни о том, что я собой представляю, ты даже ни разу не приехала в Сперритон. Теперь слишком поздно». На что она отвечала: «Не поздно, нет, нет».

— Ты ладил со своими студентами?

— Не слишком.

— Подружился с кем-нибудь?

— Да, с одной супружеской парой.

А порой Генри казалось, что дом тоже ищет его расположения в той же бесплодной, неумелой и, в конце концов, довольно самодовольной манере, говоря: «Вот же я, добро пожаловать домой, я твой». На что Генри отвечал: «Когда я хотел тебя, ты был не моим, когда ты был нужен мне, ты отверг меня. Почему теперь я должен любить тебя?» Генри заметил, что мать потихоньку убрала из гостиной фотографию Сэнди в серебряной рамке.

Люций по-прежнему был любезен, даже подобострастен, и Генри относился к нему как к бедному домашнему учителю. Какова его настоящая роль в доме, Генри было неясно, и он не обращал бы на него внимания, если бы Люций, из страха перед Генри, не мозолил бы ему глаза, что явно раздражало Герду. Люций считал своим долгом задавать умные вопросы о литературе, об американской политике, норовя устроить нечто вроде ученого мужского tête-à-tête, чтобы развлечь Генри. Он засиживался с Генри за кларетом (когда таковой подавали), если Генри и Герда позволяли. Генри он был безразличен. С Люцием он разберется позже. Пока же тот должен был просто сам, насколько хватало смелости, лавировать между двумя непредсказуемыми смертельными пропастями. Меж тем Генри оставлял его в неопределенности. Люций хотел выяснить, что Генри намерен делать. Но Генри не намеревался что-то делать. Генри ждал. Он ждал в мучительной уверенности, что что-то произойдет.

Глядя на мать, которая вдалеке от дома косила желтой косилкой, Генри решил, что сейчас подходящий момент для того, что Герда с видимым страданием попросила его сделать и что он до сих пор откладывал: разобрать вещи в комнате Сэнди. У Герды просто-напросто не было сил зайти в комнату. Кроме того, она, видимо, чувствовала, что будет уместно, даже полезно для Генри, наследника, заняться бумагами Сэнди. Мерримен, когда Генри снова увиделся с ним, был того же мнения. Генри выбежал из бального зала, промчался вверх по черной лестнице наверх, поймав на себе взгляд птичьеголовой Роды, сидевшей в кухне с журналом в руках. Потом по коридору мимо галереи к двери комнаты Сэнди напротив двери в материнскую комнату в западном крыле дома. Оглянулся с виноватым видом, тихо повернул ручку и вошел.

Без всяких на то оснований, как он это понял сейчас, Генри ожидал увидеть комнату чисто прибранную, уже превращенную в музей Сэнди, где все вещи аккуратно сложены или убраны и пересыпаны нафталином. Но то, что предстало перед ним, было обычной комнатой, которая еще только подозревала, что ее хозяина нет в живых. Как будто тот, ради которого она жила и дышала, конечно же, все еще где-то тут, прячется за шкафом, за ставней и вот-вот появится. Комната оставалась в точности такой, какой была тем утром, когда Сэнди встал, побрился, оделся, позавтракал, вывел машину из гаража и отправился в Лондон. Еще не выветрился слабый запах трубочного табака. Шторы небрежно задернуты, так что в комнате было полутемно. Большой письменный стол с убирающейся крышкой был открыт и завален бумагами. На обычном столе лежали развернутая газета, две трубки и очки. Значит, Сэнди пользовался очками. На полу валялись несколько галстуков и полотенце. На зеркале над раковиной виднелся след от помазка. Постель не убрана, на подушке бутылка для горячей воды. Генри машинально раздернул шторы, отнес бутылку к раковине, отвинтил крышку и вылил воду. При виде белой раковины и льющейся воды его затошнило.

Он повернулся к книжным полкам и оперся о них, стараясь дышать медленно и глубоко, чувствуя тошноту и слабость. Потом принялся внимательно читать названия книг. «Морская авиация периода Второй мировой войны», «Летательные аппараты всего мира», «Тяговые двигатели прошлого и настоящего», «Классический "Алвис"», «Справочник железнодорожного любителя», «История железнодорожного транспорта в картинках», «Обрушение моста через реку Тай». Он почувствовал себя лучше. Вспомнилась избитая латинская цитата: Delenda est Carthago[26]. Сэнди часто ее повторял. Его это позабавило. «Должен быть разрушен». С легким любопытством, а главное, желая покончить с этим и вызвать уборщиков и старьевщиков, он направился к письменному столу. Придвинул большую корзину для бумаг и принялся сгребать в нее, предварительно мельком просмотрев, бумаги, лежавшие на столе. Квитанции, рекламу, извещения из клуба, всяческие материалы, относящиеся к машинам. Несколько совершенно неинтересных писем личного характера, приглашений. Куда, кстати, Сэнди прятал то, что относилось к интимным делам? Генри быстро обыскал ящики и отделения для писем. Чековые книжки, банковские счета, страховка, налоговая декларация — все, что интересовало Мерримена. Ключи, банкноты. Обтянутая синим бархатом коробочка для запонок, пустая. Разрозненные шахматные фигуры. (Сэнди превосходно играл в шахматы. Генри так и не научился.) Старые фотографии Холла: в сборе все семейство и четырнадцать слуг. Генри методично обшаривал отделения, перебирая бумаги, отбрасывая ненужное. Он уже почти закончил, когда заметил, что в длинной узкой открытой щели под отделениями для писем что-то есть, вроде сложенного листа бумаги, задвинутого вглубь. Сунув туда ладонь, он пальцами уцепил лист и извлек на свет.

Это оказался правовой документ, отпечатанный на толстой глянцевой, слегка пожелтевшей бумаге, скрепленный красной лентой. Генри развязал ее и развернул лист. Договор об аренде. Он прочитал первую часть: договор об аренде квартиры на много лет вперед. В Лондоне, в фешенебельном Найтсбридже. Генри уставился на бумагу. Договор был на Сэнди. Значит, у Сэнди имелась квартира в Лондоне. Это было не очень удивительно. Только вот никто не упоминал о ее существовании. Ни Мерримен, ни мать ни слова о ней не говорили. Так что, возможно, они о ней не знали. Возможно, у Сэнди была тайная квартирка в Лондоне. В описи у Мерримена она не упоминалась. Кому она принадлежит сейчас? Сэнди завещал все свое имущество брату, Генри Блэру Маршалсону. Так что сейчас квартира принадлежит Генри. И конечно, Генри тоже будет держать это в тайне. Он сложил документ и спрятал в карман. Туда же отправил связку ключей. И на цыпочках вышел из комнаты.