Вячеслав Пьецух - Догадки (сборник) Страница 21

– А я задумывался, и представь себе, много раз. Во-первых, я пришел к заключению, что Лейбниц потому понятнее евангелий, что он не сразу выходит на результат. Во-вторых, мне в конце концов стало ясно, что чем запутаннее та или иная этическая проблема, тем сложнее, неожиданнее должно быть ее решение. Ну например: чтобы обуздать уголовную преступность, необходимо привить юношеству обыкновение мыть руки перед едой. Во всяком случае, недаром Лейбница почитывают, а учение евангелистов исповедуют как закон…

В соседней комнате протяжно застонала Рита Мук и несколько раз ударилась коленками о стену, да так по-здоровому энергично, что мелко зазвенела посуда в лаковом дедовском поставце. Доктор Пехотский отправился к умирающей, а Чистов устыдился тому, что за разговорами запамятовал о мучениях любимого человека, и даже покраснел от смущения и стыда. За темными окнами слышно шел мелкий, противный дождь, в щели между рамами залетал сырой ветер, а на душе так долго было пакостно и тревожно, что понятие о времени растворилось в самом времени, и невозможно было сказать, какой нынче день недели, что за пора суток, который час. Мало-помалу к какой-то общей душевной муке прибавилось острое ощущение оскорбленности, – и было отчего: Рита Мук предала его не далее как месяц тому назад.

До середины минувшего сентября они виделись каждый день, и ежеминутное присутствие Риты Мук со временем сделалось настолько необходимым, что Аркаша Чистов в часы разлуки таскал под рубашкой ее сорочку, писал на бумажках родное имя и под видом беседы с возлюбленной разговаривал сам с собой. Делать было нечего, Аркаша настоял на женитьбе, и вот в день свадьбы, – ему даже число вспоминать не хотелось, ибо в самом том числе таился смертельный яд, – он получает записку от Риты Мук; в записке она писала, будто в последнюю минуту ей стало понятно, что она в действительности не любит Аркашу и никогда не любила, а любит другого человека и скоро станет его женой. Аркаше Чистову было отлично известно, кто таков был этот самый другой человек: троюродный брат его невесты, оптовый торговец и биржевик. Это обстоятельство представлялось ему особенно оскорбительным; сначала он надумал повеситься, потом запил, но его организм плохо справлялся со значительными дозами алкоголя, и эта история не получила логического конца. Разве что он крепко задумался о логичном в общественном развитии, частной жизни и поведении человека: по всему выходило, что это довольно глупо – выискивать логичное во всем происходящем с людьми, обществом и страной, поскольку, во-первых, известна масса явлений и событий, в которых логика даже не ночевала, вроде войн за мировое господство, поскольку, во-вторых, человечество, может быть, по своей сути иррационально, ибо действует, главным образом, исходя из символов и поверий.

Впоследствии Аркаша Чистов окончательно укрепился в этой обезболивающей идее, именно когда однажды под вечер кто-то позвонил в его квартиру в Кузнечном переулке, он открыл дверь и увидел на пороге свою драгоценную Риту Мук. Оказалось, что за неделю до свадьбы с ее троюродным братом она подхватила какую-то таинственную болезнь, которую затруднился квалифицировать даже такой блестящий диагност, как доктор Пехотский, и явилась умирать не куда-нибудь, а к Аркаше в Кузнечный переулок, дом № 8, квартира 2. Логики такого поведения он постичь даже не попытался и принял появление своей бывшей невесты, как принимают сумерки или дождь. Теперь она лежала в соседней комнате и билась коленями о стенку, вызывая дрожание посуды в лаковом дедовском поставце.

Аркаша Чистов посмотрел в окно, которое заметно побледнело, – то ли занималось утро, то ли зажглись на улице фонари, – взял в руки перо и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь.

«По справке департамента полиции, – писал он, – в Тамбовской губернии за 1899 год было совершено в общей сложности 425 уголовных преступлений, причем наказанию по суду заключением в арестантских ротах, каторжными работами и ссылкой на поселение в Сибирь было подвергнуто 514 человек. В следующем 1900 году в той же губернии было зарегистрировано 472 преступления, а различным наказаниям подвергнуто 611 человек. Далее – в том же духе. Эта динамика находит интересную историческую параллель: в эпоху Петра Великого, когда пенитенциарная система была несравненно жестче, в 1708 году за казнокрадство было казнено 11 человек, в 1709 году – 17, в 1710 – аж 22…» Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:

– Ты бы, Аркадий, прилег, ведь третью ночь не спишь.

– А который теперь час?

– Начало восьмого.

– Чего: вечера или утра?

– Утра.

Стало быть, уже среда занималась над городом на Неве. Аркаша прислушался: трамваи еще не ходили, но мило тренькали колокола Владимирской церкви и где-то постреливали, – это была примета новейшего времени, которая вгоняла в панику горожан, – точно кто нарочно ходил по ореховой скорлупе.

– С ума сойти можно! – сказал Аркаша Чистов и сделал протяжный вздох. – Еще год тому назад я бы в глаза наплевал тому человеку, который сказал бы, что скоро у нас станут стрелять среди бела дня.

– Живучи в России, – заметил доктор Пехотский, – следует знать, что нет ничего такого, чего в России не могло бы произойти. Взять хотя бы твою криминальную статистику: чему еще остается удивляться, если в голодные годы у нас грабят меньше, чем в урожайные, – это же чисто российские чудеса!

– На самом деле проблема куда сложнее. – Аркаша левой рукой потер лоб, а правой отодвинул чуть в сторону свою бухгалтерскую тетрадь. – Если динамика уголовной преступности такова, что рост правонарушений находится в прямой зависимости от роста народонаселения и ни от чего больше, то, значит, налицо некий таинственный закон, о природе которого мы можем только догадываться, но который никто и ничто не в силах переступить. В том-то все и дело, что если бы прироста народонаселения не наблюдалось, уровень уголовной преступности оставался бы одним и тем же, несмотря на экономические успехи и потрясения, социальные взлеты и катастрофы, эпидемии, экспансионизм, необъяснимые падения нравственности народной, наконец, неуклонный рост производства вина и пива… О чем, по-твоему, это говорит?

– По-моему, это говорит о том, что с торговцев винно-водочными изделиями напрасно взимают акцизный сбор.

– Нет, это говорит о том, что кто-то хочет, чтобы навек оставалось неизменным соотношение между патологическими негодяями и нравственным большинством. Зачем это нужно, нам непонятно, но нам понятно, что этот кто-то, конечно, Бог.

Доктор Пехотский закурил очередную папиросу и сказал, пыхнув на Аркашу душистым дымом:

– Если бы я поставил перед собой цель искоренить в Тамбове тысячелетнее христианство, то я просто-напросто пропустил бы всех тамбовчан через анатомический театр. И сразу бы стало ясно, что мертвый человек есть обыкновенная туша мяса, и совершенно непонятно, зачем этой говядине требовалось мыслить, суетиться, соперничать и страдать.

– Это ты к чему?

– Это я к тому, что все тридцать три русские несчастья объясняются леностью нашего ума. Стоит только ему упереться в стену, как он сразу объявляет эту стену богом и переключается на гастрономический интерес.

– Если когда-нибудь Россия прекратит свое существование, – сказал Аркаша Чистов, – так только оттого, что русские интеллигенты любят поговорить…

За стеною раздался ужасный вопль, казалось, даже не человеческого происхождения, а скорее похожий на тот материально-истерический звук, который издает механическая сирена. Аркаша с доктором Пехотским сорвались со своих мест и бросились в соседнюю комнату, причем в панике некоторое время не могли разойтись в узком дверном проеме. Рита Мук полулежала в постели, опершись на локти, и напряженно расширенными глазами, в которых сидело тоже что-то нечеловеческое, смотрела сквозь приятелей и сквозь стену. Потом она медленно опустилась на спину, и ее глаза вперились в потолок. Пехотский пощупал пульс.

– Неужели конец? – шепотом спросил Аркаша Чистов, даже не шепотом, а дыханьем.

Доктор неопределенно пожал плечами:

– Нет еще, но думаю, что отходит.

Они примостились на венских стульях подле постели умирающей и начали ждать конца; доктор Пехотский ждал, так сказать, профессионально, а Чистов с каким-то истерическим вниманием следил за каждым изменением в лице Риты Мук и отсчитывал в уме минуты, похожие на часы. Ему делалось жутко при мысли о том, что единственное по-настоящему дорогое ему существо и вправду может его покинуть, превратив, таким образом, жизнь в никому не нужное прозябание, даже в отрицательную величину, – в качестве аллегории ему почему-то приходила на ум бутылка из-под дорогого шампанского, а после граммофонная пластинка, которую заело, и оттого она издает один и тот же нелепый звук. Кроме того, ему жутко было присутствовать при последнем издыхании человека, и он очень хотел уйти.