Павел Хюлле - Вайзер Давидек Страница 21

Но оказалось это не так просто, как мы думали. Уже с самого начала трудности множились, точно грибы после дождя. Во-первых, Шимек забыл свой французский бинокль и вынужден был вернуться за ним в тот момент, когда Вайзер уже выходил с Элькой из подъезда. Во-вторых, они словно специально изменили в тот день свои планы и вместо того, чтобы пойти – как мы думали – по улице прямо в направлении Буковой горки, свернули на дорожку между изгородями и пошли в сторону аэродрома. В-третьих, следить сразу большой группой неудобно, а в тот день нас было пятеро или шестеро. Каждую минуту приходилось останавливаться и кого-то утихомиривать, и тогда мы теряли их из виду. Около трамвайного круга нас догнал Шимек. «Я говорил! Они идут на аэродром!» И никто почему-то не сказал ему, что ведь ничего такого он не говорил. С минуту я дрожал в надежде увидеть еще раз игру с самолетом, но только с минуту, потому что Элька с Вайзером спустились по лестнице вниз, на станцию электрички, которая тогда называлась Гданьск-Аэродром. И прежде чем мы успели сориентироваться, уехали в желто-голубом вагоне в сторону Сопота, и в тот день это было, собственно, все. «Одурачили нас как маленьких, – подытожил Петр, – можно идти домой». Мы стояли на мосту, поджидая, чтоб нас осенила какая-нибудь идея, но идеи не было. Вместо нее мы увидели в небе биплан, который поднимался ввысь с натужным хрипом мотора.

– О, биплан, – сказал Петр.

– Какой там биплан, просто кукурузник, – поправил Шимек и вытащил из футляра свой французский бинокль. – Посмотрим чуть-чуть!

Мы выстроились в очередь к биноклю вдоль железных перил моста, самолет тем временем удалялся от нас в направлении залива. Шимек, хотя и неохотно, пустил бинокль по кругу. Кукурузник, набрав соответствующую высоту, развернулся к городу. Он летел с выключенным двигателем и постреливал свободным пропеллером: тррах – трах-трах – трах-трррах. Вдруг, когда грязно-зеленый корпус миновал кладбище на Заспе, с моста казавшееся просто купой деревьев, из самолета выпорхнул грибок парашюта. Один, и через несколько секунд еще один, и еще один, а за ними еще два – всего пять парашютистов спускались теперь вниз, прямо на траву аэродрома. Самолет пролетел над нашими головами, повернул, выровнял курс и приземлился рядом с ангарами. В этом не было ничего необычайного, каждую весну и лето раз или два раза в неделю здесь тренировались парашютисты, и рокот бипланов над нашим районом я помню с тех времен как неизменный киношный рефрен. Но тогда выбора у нас не было, и парашютисты нам очень понравились, мы стояли на мосту, биплан взлетал и приземлялся, белые купола расцветали в небе, а за спиной у нас каждые шесть минут грохотала желто-голубая электричка, вагоны которой наш город унаследовал от берлинского метро. Я написал «унаследовал» – разве это плохо? Не написал бы так, если бы все это складывалось в книгу о Вайзере, а если в книгу, то, значит, для издательства, там сразу подчеркивают такие выражения и спрашивают: «Как это – унаследовал?! Ханс Юрген Хупка, Гоншорек, Чайя, они ждут таких формулировок и потирают руки. «Это наше, – говорят они, – это все наше, немецкое!» – и ответственный редактор немедленно вычеркивает это слово, зачем лить воду на мельницу реваншистов? И я уже вижу, как на моем манускрипте рука редактора пишет: «Заменить другой формулировкой». А за нашей спиной каждые шесть минут грохотали желто-голубые вагоны электрички, которые попали в наш прекрасный древний город благодаря братству по оружию героической польской и непобедимой советской армий, в совместном штурме разгромивших берлинского гада. Ну, может, я немного переборщил, сегодня ни один редактор так бы не написал, и вместо зачеркнутого «унаследовал» я бы обнаружил «получил как военную репарацию». Но я не сочиняю книгу о Вайзере. «Живу для того, чтобы писать, и считаю, что, невзирая на обстоятельства, нужно посвятить жизнь исследованию хаоса, равно как и порядка». Не помню уже, кто это сказал. И хотя первая часть этой фразы грешит безвкусицей и я вовсе не живу, чтобы писать, но вторая часть кажется важной сейчас, когда я исписываю страницу за страницей в надежде, что наконец пойму то, чего понять не могу, что наконец увижу то, чего раньше не замечал. Что отделю порядок от хаоса или в хаосе проявится какой-то иной, совершенно незнакомый лад. Да, именно об этом речь. Поэтому тут столько запутанных нитей. Поэтому также я не заменю уже написанное слово никаким другим, даже лучше звучащим.

Итак, мы стояли на мосту и наблюдали за прыжками парашютистов. Имело ли это какое-нибудь отношение к Вайзеру? И да и нет. Если я вспоминаю ту минуту жаркого лета, то прежде всего потому, что вернулся однажды к ней в разговоре с Петром. Каждый год я прихожу к нему на кладбище, и, когда уже уйдут оттуда все люди, все взрослые люди, которые верят в Бога, но не верят в духов, когда они оставят на могилах цветы, венки, черные ленты и зажженные свечи, я сажусь на каменную плиту и разговариваю с Петром, иногда мы даже ссоримся из-за мелочей, словно все еще ходим в ту самую школу в Верхнем Вжеще. Однажды я присел на краешек плиты, смахнул засохшие листья, и Петр спросил у меня сразу:

– Ну, что новенького в городе?

И я ответил ему, что, собственно, ничего особенного, только вот с сообщением сложности.

– Какие сложности?

– Ну да, ты ведь отсюда никуда не ездишь, – говорю я примирительно. – Электричку обновляют.

– Как это обновляют?

– Ну, меняют вагоны, – отвечаю, – старые, те, из берлинского метро, на лом пойдут, а вместо них будут курсировать новые, такие же, как во всей Польше, под Варшавой, Лодзью или Краковом, это тоже электричка, но на три тысячи вольт, а та была на девятьсот.

– Девятьсот? – говорит недоверчиво Петр. – Та электричка была не на девятьсот, а на восемьсот вольт.

– Нет, – говорю я Петру, – ты забыл, точно не восемьсот, а девятьсот!

«Восемьсот» – Петр, «Девятьсот» – я, «Точно восемьсот» – снова Петр, «Нет, точно девятьсот, – снова я, – ведь заменяют всю тягу, чтобы соединить этот участок непосредственно с Быдгощем», на что Петр: «Это не аргумент, тягу так или иначе должны переделать, но я тебе говорю, та, старая, была на восемьсот!» И так мы спорим, как два хороших друга, а последние старые составы еще курсируют между Гданьском и Вейхеровом с нерегулярными интервалами, так как работы не прекращаются даже в праздничные дни. А когда я уже спускался по крутой аллейке кладбища вниз, теперь уже в целом море ярких огней, в ароматном облаке тысячи свечей, я вспоминал тот день, когда мы стояли, опершись о железные перила моста и наблюдая за тренировкой парашютистов, когда мы уже почти забыли о Вайзере и за спиной у нас проносились желто-голубые вагоны электрички из берлинского метро. Память у Петра оказалась лучше: у той электрички тяга действительно была восемьсот вольт.

Тем временем кукурузник приземлился на траву в последний раз, парашютисты исчезли в глубинах ангара, и бинокль из-под Вердена нырнул из рук Петра прямо в кожаный футляр. Шимек смачно сплюнул вниз. «Нечего нам тут делать, – сказал он решительно, – пошли домой!» И снова разговор вернулся к Вайзеру. Только о чем и что мы говорили? Уже не помню. Но точно о нем, уже только о нем, страстно и горячо вели мы споры, как к нему подкатиться, чем его убедить, как заставить чем-нибудь заняться с нами.

Прошло еще два дня, страшно скучные и бесплодные. Вайзер каждый раз ускользал от нашего бдительного ока, однажды исчез где-то рядом с костелом Воскресения, а в другой раз мы потеряли его из виду на вершине Буковой горки. Тогда мы решили подстеречь его у старой насыпи, так как если он действительно ходит с Элькой аж за Брентово, то должен изрядный кусок дороги проходить именно там. С утра мы сидели на кладбище, в том месте, где одним из своих углов оно примыкает к старой железнодорожной линии.

Сегодня, когда я силюсь восстановить течение того дня, остается много белых пятен, однако с картографической точностью выплывает из тумана та железнодорожная линия, которой, собственно, и не было. Ее трасса изгибалась дугой в юго-западном направлении. Отходя на уровне станции Гданьск-Аэродром от главной артерии города, она опорами взорванных мостов пересекала улицы Грюнвальдскую, Вита Ствоша, Полянки, затем бежала вдоль леса мимо костела Воскресения, проходя через туннель в овраге, дальше, миновав брентовское кладбище, снова перепрыгивала по взорванным опорам виадука шоссе, ведущее в Рембехов, и через каких-нибудь полкилометра, на уровне дурдома, ныряла в более глубокий овраг сразу за тем местом, где Стрижа текла под насыпью в узком туннеле. Оттуда она убегала в незнакомые нам дали, мы только знали, что и там взорванные мосты сопровождают ее неизменно с непостижимым упорством. Трудно было понять, почему среди стольких взорванных мостов уцелели лишь те, которые сегодня совершенно бесполезны, как тот, например, что между костелом ксендза Дудака и брентовским кладбищем, фантастически высокий, связывающий берега откосов, заросших травой, дроком и дикой малиной.