Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 21

При этих словах слёзы капают из её глаз на бумагу, и она пишет мне свой рассказ на пятнадцати страницах, почти не отрываясь. И только закончив, она может вздохнуть и даже немного посмеяться, обводя кружком пятно от одной слезинки: «Смотри, как в романе девятнадцатого века…»

Эй, Мирьям!

Помнишь, как в начале этого письма, чувствуя, что я совсем лишил тебя сил, ты спросила: «Ты всегда такой? Как остриё вращающегося меча? Даже в обычной жизни? Со всеми?» Ты спросила, как можно так жить в семье, и живёт ли Майя в таком же ритме, или, может, я нуждаюсь в ком-то совершенно мне противоположном, в ком-то, кто меня успокоит.

Я хотел бы сейчас спросить то же самое у тебя. Ты всегда такая? И как умещается такой вулкан в вашем крохотном доме? Как же ты сдерживалась до сих пор?

Я думаю о женщине, которую видел в тот вечер в школьном дворе, и о той, которая вот уже четыре месяца не даёт мне покоя, и могу только смеяться над собой и собственной глупостью.

Мне нечего пока добавить. Хотел только, чтобы ты знала, что я получил письмо, и что я чувствую то, в существование чего не верил (тебе не верил!), — счастье и печаль вместе, как ты и обещала. Ты спросила, что я вижу в тебе сейчас, уже всё зная. Мне потребуется десять писем, чтобы описать всё, что я вижу. Я, наверное, постепенно напишу их, но сейчас, то есть, без шестнадцати минут два, я вижу только ту, что после долгой ночи над письмом прижалась лбом к моему лбу в ужасной усталости, накопившейся в ней, очевидно, за долгие годы, посмотрела мне в глаза и сказала, что этой картошкой я точно попал в то место её души, о котором она не в состоянии говорить.

Я тоже умолкаю. Спокойной ночи.

Яир.

Я всё время говорю себе — какое счастье, что я никого о тебе не расспрашивал!

Когда ты в начале попросила, чтобы всё о тебе я узнавал только от тебя самой, и чтобы ни одна из историй не превратилась в «сплетню» о тебе, я внутренне рассмеялся (ну какие «грязные истории» она может скрывать?!).

И я до сих пор рад, что мне удалось убедить тебя не встречаться во плоти — телом к телу и ashes to ashes[14]. У меня нет сомнения в том, что, если бы мы встретились, то не смогли бы так узнать друг друга. Я же должен был бы сразу тебя соблазнить, познать тебя обычным путём примитивной купли-продажи. Подумай только, чего бы мы лишились и чего никогда не узнали бы.

Я не имею в виду факты. Эти факты, реальные и повседневные, я узнал бы даже, если бы между нами был краткий, но бурный роман. Ты обязательно рассказала бы мне. Я должен был бы о них узнать, это — часть бюрократии разврата. Но тогда я не узнал бы той печали, которую чувствую сейчас, которая владеет мной уже несколько дней (как непонятная мне тоска по ком-то).

И не только печаль. Всё, что с тобой связано, каждое чувство, которое ты во мне пробуждаешь, все они льнут ко мне сейчас и днём и ночью, чистые и свежие, прижимаются ко мне всем своим лицом и обеими грудями.

Когда я рассказал о том собственном языке, что я хотел бы иметь свой Идо, ты написала, что ты хочешь, чтобы у каждой крупицы земли, каждой капли в море или мига света свечи было своё собственное название. Ты так понравилась мне в ту минуту, может, из-за того, что я впервые увидел как ты способна увлечься мечтами: в середине предложения ты начала воображать мир, в котором основным занятием людей будет придумывание названия всему живому и неживому, и это будет первичной человеческой сущностью — называть всё по имени. Ты взяла меня за руку и повела за собой в твой сад — от стебелька травы к крупице земли, капле воды и божьей коровке, и каждого из них назвала собственным смешным именем, но тогда я не понял, что ты хотела мне этим сказать (а что я тогда вообще понял? Как мало я тебя понимал). И только теперь, кое-что зная о тех годах, когда ты молила, чтобы каждое дерево называлось только «деревом» и каждый цветок — «цветком», о годах, в которые «чувствовать» означало для тебя «жить не по средствам», я начинаю понимать, что ты хотела сказать мне, что наконец-то начинаешь выздоравливать.

Не знаю, какое отношение имею к этому я, помог ли я как-то этому выздоровлению, но меня волнует сама мысль о том, что я нахожусь рядом с тобой, когда это с тобой происходит. Кажется, уже очень, очень давно ни с кем не происходило ничего хорошего, когда я был рядом.

Я.

А главное-то я и забыл: именем всех, кем ты заставила меня поклясться (с той торжественной серьёзностью, которая, по-моему, бывает только при заключении международных соглашений или союзов между детьми), именем того, что я действительно купил тебе ярко-оранжевые спортивные туфли(!), и именем «Оленихой пошлю я тебя» Амира Гильбоа, которую ты купила себе в подарок от меня, а главное, именем того, что ты пошла и заказала себе новые очки — я клянусь беречь тебя, как друг.

Мне казалось, что в иврите…

Нет, это слишком официально…

Вот что пришло мне в голову сегодня в гараже — может быть, потому, что ты так часто употребляешь это слово, — «имахут» (материнство) звучит как «и-махут» (не-сущность). Мне кажется, есть немало матерей, которые чувствуют, что ребёнок опустошает их, высасывая из них всю их сущность. Но между тобой и Йохаем…

Ого… Я в первый раз написал это имя. Оно растекается у меня в полости рта и в мозгу, как будто я только что попробовал мёд (но есть в нём и горчинка, да).

Я смог явственно увидеть его. И тебя с ним. Это чудо, что он так же наполнен радостью. И везде, где он появляется, люди влюбляются в него.

Читая твои рассказы о нём, я ощущаю в себе твоё материнство, как горячий молочный источник, бьющий из меня ему навстречу. … И как ты обнимаешь и окутываешь его нескончаемой любовью. Честное слово, я искал и не смог найти у тебя ни капли горечи или злости на него за то, что с ним произошло.

Когда мы играли в пинг-понг соитий, ты как-то спросила, бывает ли так, что человек начинает жить с новой силой в ответ на зов другого человека? Позавчера, читая твоё письмо, я понял этот вопрос. Не просто «понял»: что-то, возбуждённое тобой, шевельнулось в глубине меня (и я тут же вспомнил слова Анны, что во время беременности её сердце стало биться в животе).

Жду твоего письма.

Яир.

Да, я написал это. Извини — не подумал (но, если начну объяснять, это может ударить намного больнее).

Прежде всего — ты права, это действительно заставляет задуматься: почему именно это сочетание вырвалось у меня, как нечто, само собой разумеющееся, не требующее доказательств, как некий закон природы — упомянутая «злость на него».

Возможно, потому, что я легко могу представить себе родителей, которые злятся на своего ребёнка по гораздо менее серьёзным поводам. Ну скажи, на кого же им злиться, кого обвинять (нет, я даже не могу их осуждать).

Ты пишешь, что тяжелее всего тебе видеть ребёнка, который даже не понимает чего он лишён, у которого никогда не будет своей семьи, который не полюбит, не выскажет… Но я знаю, что у меня в каком-нибудь уголке души была бы и злость на него.

А может, и нет? Может, есть во мне это благородство, которое проявляется только во время испытания? Боюсь, что нет. Или всё же?.. Не знаю. Этого нельзя знать. Ты сама говорила, что не представляла, насколько тяжело будет это выдержать — его отверженность, безнадёжность, — и сколько ты нашла в себе сил, о которых и не предполагала.

Я причиняю тебе боль своими словами и, очевидно, унижаю себя в твоих глазах. Громоотвод… Но мы же договорились, правда? Всё. А иначе — какой смысл? Может быть, я, наконец, что-то пойму, и тогда уж можно будет вдохнуть этим лёгким…

Я проделал маленький опыт с твоим письмом: переписал его, изменив только личные местоимения с женских на мужские. Понимаешь, я как будто надел на себя твою историю и попытался рассказать тебе о своём ребёнке, Йохае.

Через полторы страницы я уже больше не мог. Из-за его приступов гнева. Там я сломался. Когда он становится чужим и страшным, когда в один миг из него вырывается сумасшедший и дикий ребёнок, способный разбить и уничтожить всё в доме. Я знаю, что не смог бы выдержать этой враждебности. Я не вынес бы её. Когда к нему никак невозможно подойти, когда он — слепая сила. Нужно быть очень сильной физически, чтобы обнять и остановить его, когда он такой, правда? Где ты прячешь эти свои мускулы?

Если бы я мог, я купил бы тебе большой дом, огромный дом, в котором поместилась бы вся твоя душа. Я наполнил бы его всеми твоими маленькими и большими голодными мечтами. Со всего мира привёз бы тебе статуэтки птиц, большие кувшины синего хевронского стекла, огромные банки для огурцов, зеркала в красивых рамах, китайские лампы и филигранные вышивки. Я бы сделал в доме много окон открытых и светлых, без переплётов и решеток, с витражами всех цветов.