Сергей Солоух - Самая мерзкая часть тела Страница 21

— Дроби… ну, это просто скорость вращения долгоиграющей пластинки, — Толя перед нежданной гостьей суетился, и семенил, и приседал, и даже угостить пытался чаем, но чашки оказались немытыми, в коричневых, исторически ценных, разводах позднего неолита.

— Тридцать три и одна треть оборота в секунду… простите, минуту, конечно же… да, вот, пожалуйста, смотрите, вот здесь на лейбе сбоку черным… на наших, кстати, то же самое…

Только кого благодарить не знал. Себе ли памятник лепить или в граните увековечить профиль лейтенанта Макунько? А может быть, послать приветствие от пионеров астрономам по поводу счастливого расположения звезд на небе? Пусть зафиксируют. Что вот пришло, сложилось у того, кто верил, ждал, боролся и за собой вел.

Просто светился Анатолий Кузнецов. Веснушки прыгали на щечках, глаза сверкали парой леденцов и уши пахли. Даже урода не замечал. Поэта-губошлепа, имевшего наглость войти, буквально просочиться в бункер через щелку, оставленную гостьей из телерадиоэфира.

Леня Зухны, лишенный права на существование, снятый с учета и довольствия, живой и невредимый стоял, костлявое плечо воткнув в дверной косяк. Улыбка шевелилась на его лице. Цинично пользовался тем, что выпереть его в эту прекрасную минуту не позволяет протокол.

Но, впрочем, как это ни странно, негодяй не очень долго злоупотреблял терпением прославленного коллектива. Послушал, постоял и без скандала, тихо, незаметно, смылся.

Исчез.

А Толька еще час трепался. Вокруг девицы из молодежной редакции вился, выкидывал коленца, волну пускал, показывал листы сценариев, крутил отрывки выдающихся программ и заставлял смотреть на голый шар лампы накаливания сквозь хлор-бензол немецких слайдов. В конце концов так вдохновился, что неожиданно пообещал в ближайший четверг, то есть буквально послезавтра, устроить показательное выступление. Продемонстрировать единство звука, света и движенья.

Короче, задание Киры Венедиктовны было блестяще выполнено. Не осрамилась, не подвела Валерия Николаевна Додд. Умница.

Однако сердце не ликовало. Леру укачивало. Ее мутило. Терапевтический эффект тарелки манной каши не соответствовал тяжести недуга. Смягчил симптомы, но не снял. И потому смесь сахара и кофе, налитую в отмытый и оказавшийся прокопьевским фарфор хотелось опрокинуть болтуну Толе на плисовые брючки. А трубочки с шинкованной листвой, которые в честь необычного события все тот же Толя разрешил жечь прямо в помещении, так и тянуло порубить топориком.

Да ничего острого, колюще-режущего, под рукой не было. Только розовые зубки в собственном рту. Неотъемлемая и обязательная часть немного утомленной, но лишь всеведением и пониманием, улыбки. Никак по-другому не применишь, исключительно для пропуска клубочков смеха изнутри наружу.

Уф.

Крепилась девушка, крепилась и сдюжила. Башку не откусила, пожара не устроила.

Все. Дело сделано. Телефонами обменялись, о времени условились. Теперь напиться прозрачной, чистой, водопроводной, смочить виски холодненькой, в простынку завернуться и баю-баю. Но путь домой, единственный, желанный, не ведет ли он сегодня в лапы к бухой свинье, неутомимому автолюбителю, Симе Швец-Цареву? Кто знает? Скажет? Какими закоулками, путями тайными ни добирайся, но рано или поздно придется завернуть в свой двор, нырнуть в дыру подъезда.

— Что? Думала обманешь? Гы-гы-гы!

Где ждет ее животное? Где караулит раззадоренный весенним гоном? Разбуженный весенней тягой к смене телки, чушки?

— У-тю-тю-тююю, лапушка!

Но выход есть. Он есть всегда, покуда можно смастерить из губ бутончик или бантик. Этот сюрприз надо нести, красиво и достойно, идти навстречу долговязому чудиле, смешному и ужасному, с нечесаными патлами и никудышной осанкой вьючного животного. Он ждал, он сох на солнечной зебре коридора. В черной полоске между окон у ледяной трубы парового отопления.

Конечно, она его узнала. С первого взгляда, безошибочно. Он, Зух, человек-легенда, главный герой школы номер три, был вправе ее не помнить. Мог и не замечать в эпоху своего величия дуреху-восьмиклассницу, не обращать внимания, просто не видеть разницы между воротничками белыми и фартучками в кружевах. Смотрел поверх голов за горизонт. А Лерка вниз. С неосвещенной галереи клуба энергетиков. Во все глаза на бешеные танцы старшеклассников. Мать Ленки Чесноковой, билетерша, провела через служебный дочь и двух ее подружек — Валерку и Малюту, и они прятались там высоко, на верхотуре. Всё собирались духом, чтобы нырнуть в запретный водоворот, да только выскочил на сцену товарищ Старопанский, зажегся свет и неотложка загудела.

Разве забудешь этот ритм и тощую фигуру того, кто рявкал в микрофон?

Все тот же контур, те же углы, но шахматы уже иные. Другое качество.

Прошло три года, и Лера, баскетболистка-малолетка, стала звездой, а гордый независимый бунтарь — безвестным кочегаром Центральной бани с номерами. Стоит, томится, кусает губы, не может взора отвести. Большие пальцы рук в ременных шлевках синих брючек, подошва правого ботинка перпендикулярна полу, а между коленок свободно может птичка пролететь:

— Вы, наверное, и как отсюда выйти, не знаете?

В ответ Валера улыбнулась, и радуги гуашь посыпалась с небес на голову и плечи гитариста.

— В обмен на отчество?

— Задаром, — поэт был краток, как в минуту вдохновенья.

— Бокал шампанского или же белой предпочитаете? — от возбужденья и волненья Зух вел себя, словно заправский прапор. Только не щелкал каблуками и не салютовал яблоку солнца, что щедро заливало теплом и светом широкое крыльцо третьего корпуса ЮГИ.

— Сейчас? — Лера, конечно, изумилась.

— Немедленно!

Да, день оказался счастливым. По крайней мере, в этом не сомневался бармен Андрей из неопрятной забегаловки на улице Ноградская. Дворовый бука-корешок, Ленька Зухны, явился отдать утренний должок не через две недели, а через два часа. Заскочил, завел в подсобку и сразу, сходу бухнул:

— Короче, завтра можешь забирать.

Распятье! Легендарное, серебряное. Покупка воровская Леньки Филина. Покровителя убогих и сирых. Как все тогда завидовали Зуху, когда сиделец будущий, синяк туберкулезный, ему вещицу подарил. За что? За то, что просто петь умел про черный пистолет. И про семнадцать лет, которые у всех, включая Филина, на самом деле были где-то впереди.

И вот сегодня расстается. Отдает, не торгуясь, словно сто тысяч раз до этого не ухмылялся, не отворачивался молча, не делал фигу носом. Сдает за пятьдесят рублей, плюс зеленая чушка ростовского полусухого. С ума сошел. Рехнулся парень.

Сгорим дотла, сгорим дотла,

Пусть остается пустота,

Пусть остается темнота,

Но нет прекраснее костра

На свете ничего.

А вот и не стошнило. Весь фокус в том, чтоб не дышать. Объем заполнить быстро и беззвучно. Права Малюта оказалась. Вороны улетают с дерева, и начинает шевелиться вареная говядина мозгов.

— Еще?

— Давай!

И все стало смешным. Пузырьки, стайкой ныряющие в пищевод. Коты, подобно птицам, гнезда вьющие на кленах. Беседка во дворе двадцать седьмого магазина, исписанная именами, как усыпальница всех двоечников близлежащей школы номер тридцать три.

Только Валерка выжила. И захотела есть.

В кафе «Весеннее» давали щи, гуляш, напиток под названием «Агдам», и в смеси шли они прекрасно. Во всяком случае, красивая девчонка с некрасивым кавалером в котлетно-маргаринной атмосфере просидела до восьми. Под стук подносов, ложек звон и музыку радиостанции "Маяк".

Сигнал точного времени каучуковой лягушкой между столов запрыгал. Куда свистим? Наверно, в «Льдинку». Самое время резине собираться в стаю. Но если дух окреп, и сердце юноши-поэта бесстрашно бьется рядом, то почему бы и не заглянуть в гадюшник, развеселый теремок, гнусную вотчину подонков, вроде Симы Швец-Царева.

Мерзавца поразить и подразнить глазами этого безумного губастика. Готового идти на дзот, под танк, в огонь, но не способного коснуться. Рукой руки, плечом плеча. Дотронуться. Преодолеть просвет в два миллиметра, три, четыре, пять…

—… ну, это фуфло, знаешь, в школе… про сокола… тело жирное в утесах… херня все это… мрак… природой правит Великий Змей… и он ползет… не веришь… и он всеведущ и вездесущ… хочешь, я тебя сделаю ящерицей… хочешь…

Нет, лучше ясновидящей. Простой гадалкой, которая в кофейной гуще видит Симу, двух соколов, Павлуху и Юрца c белой лебедкой Иркой. Куда все делись? Испарились? Смылись? Что означает эта тишина, безалкогольный, постный дух, царящий в "Льдине"?

Только одно. Нельзя уйти. Спуститься вниз за сигаретой и свинтить. В ночь феей, ведьмой улететь. Непринужденно сделать ноги по штатной схеме номер три.

Надо идти. Идти и мальчика, стихами говорящего, на ниточке вести.