Аллегра Гудман - Семья Марковиц Страница 21

Эд выходит в общую комнату, а пастора Боба уже нет. Седьмой час, и Эд, схватив карточку, мчится в столовую. По тропинке впереди него шагает худой седовласый мужчина в ермолке.

— Вы идете на институтский ужин? — спрашивает Эд.

— Да-да. — Мужчина вздыхает. — Вы кто, Марковиц? Меня зовут Маурисио Бродски. — Эд отмечает испанский акцент. — Скажите, как им удалось заманить вас в эту глушь? Я приехал утром. Тишина здесь просто оглушающая. И моя мигрень тут же разыгралась.

— Что это за звук? — спрашивает Эд. Он слышит в воздухе тоненькое гудение — тихую, но неотступную комариную песнь.

— А вот и мое тайное оружие. — Маурисио снимает пристегнутый к карману предмет, напоминающий зажигалку. — Эта штука издает звук комара-самца — отпугивает самку, которая как раз кусается. Она уже беременна, он ей ни к чему, поэтому она летит кусать кого-нибудь еще. Работает прибор на двух пальчиковых батарейках. Я заказал его по почте, у немцев — у кого же еще? — Он вскидывает длинные пальцы, а Эд восхищается тому, как в его речи сочетаются испанский акцент и ноющая протяжность идиша. Своим умудренным обликом он напоминает нью-йоркских евреев, брюки у него иссиня-черные. Лицо живое, глаза с ехидцей, волосы редкие, подбородок срезанный, смотрит с напускной сосредоточенностью, почти пессимистично — мол, пропади все пропадом, а еще у него тоненькие усики и ироничная ухмылка. — Как же вас сюда заманили? — повторяет свой вопрос Маурисио.

— Я так и так ехал домой, на восток…

— Говорят, им не хватало евреев, — сообщает Маурисио. — Они вам сколько дали, тысячу? Две? Можете не отвечать. Я же в этом деле, я все знаю. Евреи-католики — это моя тема. Здесь все как в театральном деле, даже хуже!

Рубашка Эда намокла от пота, летний воздух тяжел и влажен. Они поднимаются на вершину холма, Эд от жары едва живой. Маурисио открывает стеклянную дверь в университетский обеденный зал, их обдает прохладным воздухом, аж мурашки по телу. Из толпы студентов, монашек, монахов в коричневых рясах к ним тут же кидается голубоглазый мужчина.

— Это Рик Матер, — объясняет Эду Маурисио, — директор института.

— Эд! Рад вас видеть! — Матер смотрит Эду в глаза. — Пойдемте в начало очереди.

— Минуточку… — Эд едва успевает схватить поднос, а Матер тащит его мимо тарелок с кексами, с кубиками красного желе, мимо блюд с картофельным пюре. Эд тянется за тарелкой с мясным рулетом, но женщина на раздаче дает ему поднос, накрытый фольгой.

— Это ваша кошерная еда, — говорит она.

Он берет поднос, от голода его уже ноги еле держат.

— Рик, — говорит он Матеру, — у меня один короткий вопрос — сколько времени дается на выступление? У меня есть два доклада — один более теоретический, минут на сорок, а второй попроще — о терроризме, толерантности, двойных стандартах.

— Эд, Эд, — говорит Матер, — об этом даже не думайте. Вы скоро сами поймете, что формальности нас совершенно не волнуют.

— То есть никаких временных ограничений нет?

— Никаких. И никаких докладов. Мы хотим, чтобы вы говорили о том, о чем вам хочется сказать.

— Я уже сказал все, о чем мне хотелось сказать. Это есть в моем докладе!

Эд встревоженно оборачивается к Маурисио, а тот смотрит на него и ехидно усмехается.

Они садятся в отдельном обеденном зале — вместе с Бобом Хеммингзом и другими участниками конференции. Всего их восемь человек — пятеро христиан и трое евреев. Четвертый еврей застрял в Париже, объясняет Матер. Он приедет утром. Эд смотрит на подносы, заставленные картошкой, ирландским рагу, тарелками с минестроне. Ему очень хочется вернутся туда, где раздают еду, и объяснить, что он хоть и еврей, но кашрут строго соблюдает только дома, а тут он с радостью поел бы рагу с картошкой. Но Матер продолжает говорить. Эд снимает фольгу с подноса. И берет бейгл с сосиской.

— Что ж, — говорит Рик Матер, — полагаю, пора начать наше общение. Меня кое-кто спрашивал про доклады, про заседания нашей конференции. Я бы хотел еще раз подчеркнуть: наша задача — отойти от академических канонов. Наш институт — уникальное место, и наша цель — помочь найти общий язык не только евреям и христианам, но и служителям культа и ученым. Мы не придерживаемся регламента, здесь нет особых правил. Мы по традиции стараемся, чтобы общение проходило в максимально неформальной обстановке. И просим мы — это единственное, о чем мы просим, — говорить максимально честно и искренне, делиться самым сокровенным…

«Да, и больше ничего?» — думает Эд, держа в руках бейгл, и его вдруг охватывает паника. Ему кажется, что он падает — а буклет конференции он что, так и не прочитал? — падает, как падают во сне, машет руками, и подготовленный доклад рвется из рук, а все это краснобайство — как пузырящаяся грязь внизу.

— Мы здесь все говорим от первого лица, — продолжает Матер. — Мы говорим на интересующие нас темы, рассказывая о самих себе. Ведь вопрос межконфессиональных отношений лучше всего обсуждать, говоря о своей личной вере. Это нам стало ясно, как только мы начали устраивать подобные собрания, еще много лет назад. Что есть изучение религии, как не изучение самой жизни, изучение себя?

Эд боится, что его вырвет. Он с трудом глотает и смотрит через стол. Брат Мэтью, так же сияя улыбкой, отодвигает от себя тарелку с пюре. Рядом с ним голубоглазая светловолосая женщина листает карманный лангеншейдтовский словарь[72].

Так что все мы собрались на этой конференции как…

— Как паломники, — уверенно договаривает женщина слева от Эда.

— Вот-вот! Разве что мы на самом деле не знаем, куда направляемся и как туда попасть. Но я думаю, суть в самом процессе поисков. Мы будем следовать давней традиции Института экуменизма, главное — это личный рассказ. Я начну, а любой из вас может, когда почувствует, что готов, продолжить.

— Погодите-ка! — говорит Эд. — Я хочу понять, чем мы тут занимаемся. Получается, на заседаниях мы будем рассказывать о себе? Вы хотите чтобы мы тут рассказывали истории своей жизни?

— Это только в качестве отправной точки, — отвечает Матер. — Мы совершенно не ждем полного рассказа. Только поворотные моменты, моменты прозрения. И, естественно, мы хотели бы сосредоточиться на религиозных аспектах. На ваших отношениях — на духовном уровне — с Господом, со Священным Писанием. Сначала…

— Рик — перебивает его брат Мэтью, — позвольте, я только раздам вот это. — Он протягивает каждому по красному блокноту университета святого Петра. — Это в подарок от университета, — объясняет он.

— Ой, а я тоже кое-что привез, — сообщает седобородый старик в большой ермолке. — Он раздает небольшие пластиковые тюбики, завернутые в бумагу. — Это гигиеническая помада, — говорит он. — Один член нашей общины разработал новую формулу и собирается открывать свое дело. На листовках его адрес в Северной Каролине — для заказов по почте — надеюсь, вам понравится. Я и сам ей часто пользуюсь. — Он облизывает губы и добавляет: — Особенно летом.

— Спасибо, ребе, — говорит Матер. — Раввин Лерер приехал к нам из Чейпел-Хилл, где он занимает место завкафедрой истории средних веков. — Эд разглядывает худенького маленького раввина. «Занимает место»… Что же это за место такое? Или же этот человек знаменит своими чудачествами? Эд никогда о нем не слыхал.

— Я вырос в Кембридже, штат Массачусетс, — говорит собравшимся Матер, — в тени всех Матеров[73]. Они были для меня доминантой пейзажа, как, скажем, кирпичные…

Эд обводит взглядом комнату. И с удивлением замечает, что все что-то записывают. Он заглядывает в блокнот Боба Хеммингза. «Университет святого Петра, — написал Боб. — Все мы паломники. Религия — через себя». Эд раскрывает свой блокнот. Смотрит на чистый лист, вырывает его и пишет записку Маурисио. «Что все это значит?!»

Голос Матера — как жужжание газонокосилки где-то вдалеке.

— И я понял, что к чему, когда жил уже в Элиот-хаусе[74], я тогда постоянно получал всякие премии за научную работу, меня чем-то награждали, а я тогда мало в чем разбирался, и это меня не пугало. Пока однажды я не узнал, что не получил стипендию Родса[75] — выбрали не меня. Для меня это был поворотный момент, потому что я испытал доселе неведомые переживания. Я потерпел поражения, а это, разумеется, было куда важнее успеха, которого я добивался раньше. Помню, я проснулся посреди ночи и пошел гулять по берегу Чарльза. Я был совершенно спокоен, я упивался новым горьковатым привкусом проигрыша. Я чувствовал, насколько я незначителен — и перед миром, и перед Господом. Я чувствовал, что на самом деле я — не избранный, я не отделен от остальных, я создан не для того, чтобы преуспевать, а для того, чтобы жить! Конечно, на том этапе жизни это возвышенное чувство сохранялось недолго…