Семен Лопато - Ракетная рапсодия Страница 21

— Но ты же сама только что говорила…

— Я совершенно о другом говорила, и если ты этого не понимаешь, то мне очень жаль. Может быть, я тупая. Может быть, я плохо объясняю. Или я стерва. Но я хочу совершенно простых и понятных вещей. И я не понимаю, почему то, чем живут все нормальные обычные люди, у тебя вызывает такую ненависть. Летом я каждые выходные приезжаю на дачу, и каждые выходные я вижу, как туда приезжают все остальные, и все приезжают с мужьями, и все делают вместе, дружно, и никто из мужей не делает трагедии из того, чтобы перекопать грядки или набить силосную яму. Это нормально, понимаешь? И никто из них не считает это для себя зазорным.

— Ну да, это я видел у соседей. «Сереженька, пожалуйста, еще два ведерка земли и два ведерка перегною». И Сереженька, в тренировочных штанах на лямках и в сандалиях на босу ногу, радостно трусит за ведерками.

— Ну и что? Это жизнь. Это делают все и не видят в этом подвига. И не видят унижения. И мне стыдно и неловко объяснять тебе, здоровому, сильному мужчине, что ты мог бы делать то же самое.

— Послушай, я же все делал, когда ее строили. Я корчевал лебедкой пни, я перетаскал из общей кучи сотню тачек кирпича, я бетонировал фундамент. Но сейчас все закончили, слава богу все стоит, зачем я там нужен?

— Знаешь, насчет того, что ты там делал, давай не будем говорить. Тем более что ты там был несколько раз, а все делал мой папа, которому скоро шестьдесят лет. И сейчас от тебя требуется только одно — иногда приезжать и помогать, когда моим родителям уже невмоготу. И больше я тебя ни о чем не прошу.

— Ну я же сказал, я поеду.

— Ты сказал, но ты сказал это с таким лицом, что… Ты не видел себя, когда это говорил. Хотелось все бросить и удавиться.

— Знаешь, это напоминает мою маму. В детстве она заставляла меня заниматься музыкой. Я был послушным сыном, я подчинялся. Но ей этого было мало, ей еще нужно было, чтобы я делал это со счастливым лицом. И когда это не получалось, она страшно обижалась и требовала клятв, что я делаю это с удовольствием.

— Я не прошу у тебя клятв. Я просто хочу, чтоб ты иногда чувствовал, что у тебя есть семья. И знаешь, я сама хотела бы это чувствовать.

— Послушай, ну в чем я виноват? И с этой дачей… Я что, не даю на нее деньги?

— Да, ты даешь деньги. И ты делаешь мне подарки. И мне это приятно, и я это ценю. Но семья — это другое. Это когда люди все делают вместе.

— Мы тоже кое-что делаем вместе…

— По-моему, это единственное, что мы делаем вместе. И это единственное, ради чего ты обо мне вспоминаешь.

— Лучше не вспоминать?

— Не передергивай, не надо так говорить. Просто мне обидно, что я тебе нужна только для этого. И мне хотелось бы чувствовать твою ласку и внимание не только в постели.

— Доживем до пенсии, почувствуешь.

— Я не шучу.

— Я тоже. Я не понимаю, где же еще можно чувствовать ласку и внимание.

— Вот очень жаль, что ты этого не понимаешь.

— Ну понятно. Ласка и внимание — это вскопать пять соток огорода. После этого, очевидно, секс будет особенно волнующим.

— Это бесполезный разговор.

— Я вижу.

Сергей тоскливо посмотрел в окно.

— Слушай, а может, нанять кого-нибудь? Любые деньги плачу.

— Ты что, батраков хочешь найти? Ну попробуй. Я не знаю, где их взять можно.

— А может, Сереженьку нанять, раз такое дело? Ему, наверно, все равно, куда перегной таскать.

— Между прочим, Сергей Петрович очень хороший человек. И всегда помогает.

— Ну вот, пусть он это и сделает. И со счастливым выражением лица. Как раз как ты хотела.

— Это не я хотела. Это хотела твоя мама, когда ты занимался музыкой. Ты это сам только что говорил. Ты что, не помнишь?

— А… — Сергей махнул рукой. — Один хрен — бабье…

Жена, неожиданно прыснув, потянулась к нему.

— Я с тобой повешусь когда-нибудь…

Сергей привычно обнял ее.

— Так, значит, в воскресенье ты поедешь?

— Поеду, я же сказал.

— Ну хорошо. Только веди себя прилично с соседями. С Евгением Дмитриевичем особенно. А то он с прошлого раза меня все расспрашивает, когда ты наконец приедешь. Все насчет удобрений с тобой посоветоваться норовит.

Сергей усмехнулся. В последний свой приезд прошлым летом, осатанев от окружающей обстановки, он, зайдя вместе с женой с визитом вежливости к соседям, пожилой супружеской чете, стал изображать из себя знатока и любителя сельского хозяйства, разразившись за столом монологом о проращивании семян и прореживании рассады, почерпнутым из случайно увиденной накануне телевизионной передачи. Выйдя затем с хозяевами в сад, он долго мял между пальцами комочки земли и рассуждал о семенах и подвязывании кустарников, произведя сильнейшее впечатление на ничего не подозревающих старичков и игнорируя негодующие жесты жены, втихую дергавшей его за штаны.

Почувствовав, что жена смягчилась, он подтолкнул ее к кровати. Она не противилась. Женский организм устроен замысловато, но если один раз в нем разобраться, более он не дает осечек. Привычно пройдя по проторенному пути, он дождался, пока она дважды кончила, кончил сам, поцеловал ее и, перемолвившись несколькими ласковыми словами и пожелав ей спокойной ночи, отвернулся к стенке. Они спали врозь, каждый под своим одеялом. Спать в обнимку она не любила.

4

Следующее утро выдалось хмурым. Дочка убежала во двор к подружкам, жена, попив кофе, затеяла «уборку», вечный процесс, никогда не приводящий к результату. Сергей, которого в периоды смутного состояния духа всегда тянуло на эпическую поэзию, сидел на захламленном балконе на старых ящиках, листая «Песнь о Роланде» и поглядывая в хмурое небо, когда раздался телефонный звонок. Перебравшись через устроенную женой баррикаду из сдвинутых кресел, журнального столика и гладильной доски, Сергей дотянулся до аппарата.

— Алло.

— Приветствую тебя максимально.

Сергей удивленно опустился на подлокотник кресла. Это был Николай, один из самых старых его друзей и, в сущности, один из двух друзей, которые у него реально были. Человек абсолютно самодостаточный и крайне редко звонивший Сергею, как, впрочем, и кому бы то ни было еще, он был для Сергея одним из тех людей, чье присутствие ощущается скорее незримо, чем в реальности, и с неизвестным, но легко угадываемым мнением которого и взглядом на вещи невольно и привычно сверяешь свои мысли и поступки. Последние годы они виделись редко, от силы раз в полгода, при этом, впрочем, раз в два-три месяца разговаривая по телефону, каждый раз по несколько часов, к негодованию соседки Сергея по лестничной клетке, с которой он имел спаренный номер. При этом звонил всегда Сергей, такой порядок установился годами, и, чем бы ни был вызван звонок Николая, это было своего рода сюрпризом.

— Извини, что беспокою тебя в такой ранний час. Я тебя ни от чего не отвлек?

Сергей, заинтригованный, опустился в кресло.

— Да как тебе сказать… В общем, нет. Я тут как раз читал про гибель Оливье.

— Оливье? Ах да, понимаю. Что делать, теряем лучших людей. Но, ты знаешь, кажется, я отчасти развею твою печаль.

— Ты что, досочинил другой конец?

— Гм, ну нет. До такого я еще не дошел. Как любили говаривать в старину политобозреватели, переписать историю не удастся никому, хотя сами частенько этим и занимались. Оливье и Роланд спят вечным сном на дне Ронсевальского ущелья, и отрицать этот факт не смеет даже Европейская комиссия по правам человека. Но, кажется, луч света блеснул с другой стороны. Мне тут принесла благую весть одна из моих подчиненных на работе. Она тут на днях была на книжной ярмарке в «Олимпийском». Так вот, невероятно, но факт. Кажется, вышел третий том Дельбрюка.

Сергей убежденно помотал головой.

— Этого не может быть. И знаешь почему? Потому что этого не может быть никогда.

— То же и я ей сказал, но встретил решительное несогласие. Она мои сомнения отвергла с порога. Даже не знаю, что подумать. Конечно, она далека от подобных увлечений, ездит туда за совершенно другими книгами и вполне могла принять за Дельбрюка какого-нибудь Дельвига или Делакруа, но тем не менее она решительно утверждает, что это был именно он.

— Ну да, и аргументирует это тем, что на обложке была изображена женщина с обнаженной грудью и со знаменем.

— Да нет, ты знаешь, она и обложку описывает довольно похоже. Я в принципе давно просил ее это отслеживать, раз уж она там бывает. Одним словом, имеется свидетельство, и, по-моему, мы не имеем права его игнорировать. Да и то сказать, пора, давно пора.

— Предлагаешь съездить?

— Как тебе сказать… Я думаю, если мы не используем этого шанса, история нам этого не простит.

Сергей усмехнулся. Ганс Дельбрюк, автор «Истории военного искусства в рамках политической истории», один раз был издан в России в тридцатые годы ограниченным тиражом, однако с тех пор стал автором неслыханной библиографической редкости. В молодости участник Франко-прусской войны, обладавший ясным спокойным умом и редкой для историка способностью писать только о самом главном, он рассматривал войну с точки зрения жизненной логики и здравого смысла, въедливо отделяя в источниках историческую суть от литературных наслоений и создавая порой столь убедительные реконструкции труднообъяснимых событий, что против них просто нечего было возразить. Еще в студенческие годы Сергей единственный раз в жизни держал в руках четвертый том старого, семитомного издания Дельбрюка, там же, в магазине прочитав главу, посвященную тактике швейцарской пехоты. Он не купил тогда эту книгу не столько из-за непомерной цены, которую в принципе мог бы одолеть, сколько из-за ясного сознания невозможности когда-либо собрать остальные шесть томов и нежелания впоследствии скрежетать зубами от обиды, воображая, что могло в них содержаться. Больше всего его тогда поразила въедливая дотошность анализа и изложения. Дело происходило в те приснопамятные годы, когда единственным источником информации для интересующихся были приветливые восьмисотстраничные кирпичи под названиями «История войн и военного искусства», где Наполеон появлялся уже на двадцатой странице, а из оставшегося объема пятьдесят страниц отводилось Гражданской войне и семьсот — Великой Отечественной, причем страницы пестрели номерами корпусов и дивизий без малейшей попытки хоть что-либо внятно объяснить. Первый том нового издания Дельбрюка вышел три года назад, второй — год спустя, однако впоследствии на ярмарке в «Олимпийском» продавцы на лотках на вопросы о третьем томе в течение двух лет неизменно отвечали: «В следующем месяце должен выйти», наводя Сергея с Николаем на мысль, что издательство просто прогорело. Новейшая информация Николая давала новую надежду, хотя и слабую. Попробовать, впрочем, стоило. Прерывая затянувшееся молчание в трубке, Сергей вздохнул.