Сергей Саканский - Человек-тело Страница 21

Вот и еще одна причина, глубоко личная: я не то, чтобы очень желаю жить, но все же хочу чувствовать себя здоровым как можно дольше, хорошо бы — до самой смерти, а не умирать в страшных корчах. Для меня СМС или имейл всегда означает лишнюю сигарету, а уж телефонный разговор — две или три. Не говоря уже о том, что живое общение с людьми, без разницы — пьющими или нет — почти всегда — гарантированный запой. Похороны, поминки — это не просто посидеть вечер а наутро маяться похмельем. Это неделя или больше моей жизни, отданная во имя других людей, из-за чьей-то прихоти поболтать.

Что-то в этих соображениях не так… Вдруг вспомнил: с чего это я все думаю о каких-то других людях? Ведь не так давно я сделал умопомрачительный, окончательный вывод: человек-то на Земле один, и никаких других людей не существует.

И все же… Бывало, сижу за столом, марая свою очередную тетрадь, на столе свернулся клубком телефон, лягушкой застыл, как сказал один убитый людьми поэт, и вот, сижу и поглядываю на эту жабу, ожидая, когда наконец она принесет мне беду.

То мог быть какой-нибудь старый провинциальный приятель, которых у меня накопилась тьма, поскольку в юности, в молодости я много ездил; как правило, он привозил что-то питейное из своей далекой республики, радостно ждал меня на улице, на какой-то квартире, в гостинице, либо сам стремился ко мне… И — понеслась!

Сам гость, не страдавший моей болезнью, наутро прощался, начинал свой очумелый бег по столичным магазинам, если был простым смертным, или по редакциям, если мнился небожителем, а я — блюющий, мучительно больной, таскающий свой живот к раковине и унитазу, порой выползающий за очередной порцией будущей блевоты и говна до магазина — оставался в этом режиме надолго, затем, исчерпав последние свои силы, залегал на лютую многодневную ломку.

И вот, спустя неделю или больше, приняв последний контрастный душ, умывшись на балконе хрустящим снегом, я с неимоверной энергией снова хватал свою тетрадь, возбуждено листал дорогие сердцу страницы, но порой и двух часов очумелого писева не проходило, как снова на столе протяжно квакала лягушка. Бодрый голос весело рокотал:

— Привет! Это я!! Я приехал!!!

Увы, отказ к положительным результатам не приводил. Да, мне удавалось отшить очередного убийцу, но после я уже и сам не находил себе места. О работе и речи быть не могло, все мои мысли поглощал образ моего двойника, который в эти самые минуты уже брился, мурлыча, перед зеркалом, принимал душ и одевался с подобающей изысканностью, затем сидел в ЦДЛ, вел жаркий спор, потрясая щепотью, видя сквозь эту щепоть, похожую на кошачий след в снегу — некое туманное лицо в обрамлении пушистых волос, затем, пользуюсь свободой пьяного сновидения, уже сидел за столиком, мурлыча с этой неожиданной милашкой, а ночью страстно еб ее упругое тело.

Как же мне было тоскливо и гадко, что вместо того, чтобы срывать пышные цветы жизни в ботаническом саду времени, я должен был сидеть здесь, за столом, и кропать, кропать, кропать…

Я шатался из комнаты в комнату, затем все же вылетал в магазин — пулей, пущенной и черного ствола своего искусственного одиночества. Я брал водки, много водки и бутылку вина на завтра и начинал одинокое пьянство, и на следующее утро мой двойник возвращался и, криво усмехнувшись, соединялся со мной реальным, будто ложась в постель после ночи бесшабашного буршества, и дальнейший наш путь был уже общим: винное похмеление перерастало в новое пьянство. Так зачем, спрашивается, отказал во встрече старому дружку? Не лучше ли было и вправду пожить день-другой в качестве обыкновенного смертного, которого ничуть не мучит вопрос: а что он сотворил сегодня, не зря ли он прожил сегодняшний день?

Решение тут могло быть только одно: вообще не подходить к телефону. Впрочем, с городским я разобрался, но прогресс не стоит на месте. От мобильного я долго отбрыкивался, но как-то раз поехал в творческую командировку в Самару, с целью отмостить город, выбранный для действия очередного жанрового романа, и неплохо было иметь под рукой телефон. Конечно, я должен был выбросить мобильный, словно использованный билет, но я оставил его. Постепенно и эта карманная лягушка приобрела надо мною власть.

Поначалу я не знал, как бороться с СМС. Едва получив сообщение, я брал сигарету и отвечал. Дневная норма сигарет теперь вычислялась по формуле: прежняя норма плюс количество СМС за день. Таким образом, эти мои жаждалы общения становились не только хищниками моего времени, дантесами моего искусства, но и прямыми моими убийцами.

Способ борьбы я придумал следующий. Мобильный телефон держу с выключенным звуком и перевернутым, чтобы не выдавал себя миганием. Как только наступает насущная необходимость выкурить сигарету, я беру его и смотрю: не было ли невидимых СМС или немых звонков. Если их нет, я, конечно, все равно курю.

Такой способ связи вызвал нарекания со стороны моих воров и убийц, и часть из них отсеялась, негодуя и выговаривая мне, что на СМС надо отвечать немедленно, таков у них якобы закон. А вот с отсрочкой мобильного вызова многие, почему-то смирились.

Причину я разгадал не сразу. Она состояла в том, что за отправленное СМС муха платит в любом случае и ее свербит, что кусаемый корреспондент не возместил убыток, а за непринятый вызов она не отдают ни копейки, так что, ей, конечно, выгоднее, когда я перезваниваю сам. Вот почему у мух язык не поворачивается корить меня за то, что я не беру трубку мобильного телефона, в то время как тот же случай с городским приводит их в бешенство.

Несколько позже появился скайп. По мере шествия скоростного интернета по планете какие-то дальние в пространстве и времени друзья принялись посылать мне номер, по которому я смог бы увидеть их рожи и от души поболтать. И весь круг мне пришлось пройти снова…

Мое решение прекратить общаться с людьми я принял не одномоментно, оно было следствием ряда событий, часть из которых являлись элементарными случайностями. За материализацией Ильдуса, совершенно случайной именно в данной точке пространства, последовало другое, так же незапрограммированное, ни от чего не зависящее.

Я уже был один, Анна навсегда из моей жизни исчезла. У меня сломался телефон: аппарат перестал звонить. Помню тот день, когда меня просто-напросто оглушила тишина.

Обычно трезвон начинался часов с десяти: то один, то другой считал своим долгом поболтать — обсудить мировые новости, посплетничать о знакомых, поделиться открытиями своих мыслительных процессов. Одна поэтесса могла внезапно и коротко приказать, не дожидаясь ответа:

— Переключай на первый канал!

Интересно, что она употребляла глагол «переключай», а не «включай», поскольку, судя по себе и своим знакомым, искренно считала, что телевизор у меня и так всегда включен.

Вскоре она звонила опять и начинала пространное обсуждение только что прошедшей программы, главным образом, какого-нибудь тошнотворного ток-шоу, которое я был вынужден, не смея ей перечить, смотреть, вернее, слушать — бросив все и стараясь занять чем-то руки, например, мытьем посуды.

Боже мой, почему я не мог тогда просто послать ее нахуй, эту жуткую поэтессу с выпученными глазами, мутировавшими от постоянного вылупа на экран? Вон из моей жизни, мерзкая тварь, вон навсегда, сука, — должен был я ей сказать, — никогда больше не занимай мое время своими ток-шоу, звони по этому поводу кому-нибудь другому, да и насчет похорон, чтобы гроб какого-нибудь из твоих прежних любовников нести — туда же.

Впрочем, она как-то обмолвилась, что и так звонит сразу многим, едва пойдет какое-то «интересное» ток-шоу, и она никак не может угомониться и продолжает его — свое личное ток-шоу — уже телефонно.

Был один юноша, начинающий поэт, который жаждал найти во мне старшего друга, каковой составит ему протекцию в литературном мире, был другой начинающий, но пожилой, который избрал меня своим учителем. Двое-трое из моих постоянных звонарей были такими же как я: обращались только по пьяни, пространно, с бесконечными повторениями развивая какие-то идеи, рожденные их алкогольными психозами.

Особенно выделялся Барбошин, сокурсник, который считал меня своим лучшим другом. Впрочем, думаю, те же самые слова он говорил всем. Раз даже он умудрился по телефону ввести меня в запой. Так и сказал:

— Давай выпьем, старик!

— Да нет у меня ничего.

— А ты сходи. Возьмешь и перезвони, друг мой лучший.

Я вдруг подумал: вот здорово! — и пошел.

Нам ведь, бухарикам, только подай мотив… Все бы ничего: я бы выпил и оклемался, но наутро Барбошин позвонил с предложением опохмелиться. Душа поэта (моя) не вынесла. И — понеслось…

Все это ужасно мне надоело: я все реже брал трубку, а затем мучился тем, что не брал: а вдруг кто-то важный звонил, вдруг, наконец, приняли мою рукопись, прозу или жанр, в какую-то редакцию или вспомнила меня какая-нибудь старая любовь?