Павел Вежинов - Вдали от берегов Страница 21

— Ты не знаешь ее! — сказал капитан.

Лицо далматинца потемнело.

— Сама природа такова, — нехотя сказал он. — Природа сама себя оберегает… Сейчас У твоей жены все мысли о ребенке, только он у ней на уме… Не бойся, все перенесет и ребенка сохранит…

— Дай-то бог! — с надеждой промолвил капитан.

— Денег оставил ей? — спросил далматинец.

— Деньги-то есть… Немного, но есть… Настоящий сезон только сейчас начинается… Наша работа такая — месяц год кормит.

В голосе его звучал явный упрек. Не по словам, а по тону все поняли: «Сами лишили меня куска хлеба, не подумав даже, что же со мною будет. Хоть с сумой иди…»

— Ты разве не на жалованье? — вдруг вмешался в разговор печатник.

— Я в доле… Адамаки не так глуп, чтобы платить деньги, когда по пляжу один ветер гуляет…

— А доля какая?

— Две трети Адамаки, а одна — нам со Ставросом…

— Ну и шкуродер! — с возмущением воскликнул Стефан. — Такому без разговора стоит проломить башку камнем…

— А как же иначе, ведь лодка-то его?! — возразил капитан.

— Вот видишь? — сказал далматинец. — Сам пальцем о палец не ударит, а деньги шапкой гребет! И тебе это нравится?

— А что делать? — капитан пожал плечами. — Не могу же я забрать у него лодку…

— Когда-нибудь все у них заберем, — серьезно сказал далматинец. — И отдадим тем, у кого нет ничего.

— Ну-ну, — неопределенно заметил капитан. Но все поняли, что согласился он, просто желая угодить.

Капитан недолюбливал коммунистов, хотя прекрасно понимал, на ком наживаются богачи. Он сам работал на хозяина и каждый вечер скрепя сердце отдавал ему выручку. Но он не чувствовал к нему зла. Когда удастся обзавестись собственной моторкой и он возьмет к себе в помощники Ставроса, — что же, разве будет он по-братски делиться с парнем, как этому учат коммунисты? К чему зря говорить?! Не видать парню таких денег, как своих ушей. «Толковый человек и без коммунизма проживет, — думал он, — сам пробьется, не дожидаясь помощи от коммунистов…»

А капитан считал себя именно таким, толковым, человеком и твердо верил, что выбьется в люди, и притом своим трудом, а не мошенничеством, как некоторые. Разве справедливо будет тогда отобрать у него все, чтобы отдать растяпе или лентяю, который всю жизнь бездельничал и до полудня валялся в постели?

Нет, коммунисты были не по душе капитану.

— Если бы раньше знали, мы бы оставили ей денег, — пробормотал далматинец. — Хоть за поездку рассчитались бы…

Капитан недоверчиво поглядел на него.

— Зачем же вы тогда торговались со мной? — спросил он, насупившись.

— Чтобы ты не догадался, — сказал печатник. — Кирпичники не сорят деньгами из дырявых карманов…

— Крепко же вы меня опутали! — вздохнув, сказал капитан.

Но далматинец не слышал его. Он снова вспомнил о своей жене, о той поре, когда она единственный раз была беременна. Тогда он остался без договора, жил на берегу. Жена легко и весело переносила беременность, проворно хлопотала по дому. Улыбка не сходила с ее лица. Но все же он не позволял ей рано вставать и по утрам сам делал всю тяжелую работу. Она, бывало, еще лежит в постели, а он уже суетится по хозяйству и время от времени посматривает, как лежит она на большой пуховой подушке, а из глаз словно струятся лучи счастья.

Никто раньше не помогал ей по дому, а сейчас этот рослый, красивый моряк, ее любимый, неумело хлопочет около нее с серьезным, озабоченным видом и изредка виновато поглядывает на нее. Ей хотелось с головой укрыться одеялом и плакать, плакать от счастья. Чем она заслужила такое? Нет, не к добру человек бывает так счастлив. Рано или поздно, но за счастье приходится расплачиваться.

Она стояла сейчас перед его глазами такая, как тогда: немного располневшая, с пухлыми губами и налившейся грудью. Какая гладкая у нее кожа, словно никогда и не жила в деревне. Какие мягкие и волнистые темно-русые волосы! Как прекрасны ее глаза — влажные, блестящие, чистые и нежные! Встав с постели, она подбегала к нему, целовала руку. Целовал ли кто-нибудь еще грубую руку моряка? Какая женщина сделала бы это?

Он был тогда по-настоящему счастлив, но не сознавал этого. Может быть, так и устроен человек, что понимает цену счастья лишь тогда, когда оно безвозвратно ушло?

Нет, не забыть ему всего этого… Как бы щедра ни была к нему жизнь, эти воспоминания никогда не померкнут в сердце.

Она потеряла ребенка на четвертом месяце беременности, когда они меньше всего этого ждали. Вначале оба даже не поверили, что грянула такая непоправимая беда. И он, испуганный и дрожащий, глядел на недоношенного ребенка, как на внезапно раскрывшуюся перед ним вечную тайну природы. Это был мальчик. Отчего же так могло случиться?

Первые дни жена ходила сама не своя, сломленная горем. Ребенка похоронили в конце двора, на крутом берегу моря. Мать сделала крест из двух сухих веток, поставила его над маленькой могилкой и, поникшая, долго стояла на коленях перед холмиком. Слезы текли по ее лицу и скатывались на черный суконный подол юбки.

В тот вечер она судорожно обняла мужа, положила голову на его плечо и всю ночь даже не шелохнулась, ни на миг не ослабила объятия.

О чем думала она в ту горестную, скорбную ночь? Тогда-то он не знал, но теперь понял. Она думала о смерти! Она думала о том, что жизнь человека держится лишь на тонкой нити. Впервые она думала о муже, содрогаясь от ужаса. Ей хотелось заслонить его собою от несчастий, от жестокой смерти.

Но самое страшное случилось несколько дней спустя и так потрясло его, что навсегда оставило след в душе. Долгие годы тяжелой и бурной жизни не смогли изгладить это воспоминание. Только смерти это было бы под силу.

В одно воскресное утро он вышел взглянуть на могилку. Стояла холодная и ясная погода. Издалека доносились отчетливые удары церковного колокола. Впереди расстилалось море, неприветливое, темное, с перебегающими белыми барашками, и виднелась зеленая полоска водорослей, выброшенных бурной ночью на берег. Внизу с глухим, тяжелым грохотом бился о скалистый берег прибой.

Когда взгляд его остановился на могилке, у него перехватило дыхание. Земля вокруг была разрыта, и от маленького трупа не осталось и следа.

Дрожащими руками он быстро восстановил исковерканный деревянный крестик, сделал все точно так, как было. Неотвязная мысль сверлила мозг: только бы она ничего не увидела, не узнала, не догадалась!.. Вскоре жена ушла в церковь. Он ни слова не сказал ей — пусть идет, пусть успокоится и оставит его одного. А едва она ушла, он вынул из тайника пистолет, зарядил его и пошел на задний двор, к свинарнику. Уже несколько месяцев он кормил свинью, и та, завидев его, поднимала свой тупой нос и шумно сопела. Вот и сейчас она вылезла из закутка и уставилась на него сбоку одним глазом — узеньким, с белой щетинкой ресниц. Взгляд ее был невинным и в то же время омерзительным.

Он несколько раз выстрелил ей в голову из своего крупнокалиберного револьвера, повернулся и пошел, даже не взглянув на нее.

Через час двое цыган унесли свинью; ноги у них заплетались от тяжести.

Только к вечеру жена заметила, что свиньи нет.

«Убил!» — коротко сказал он.

«Убил? — воскликнула, вздрогнув, она. — За что?»

«Заболела, — мрачно ответил он. — Ветеринар сказал, что чума…»

Единственный раз в жизни он солгал ей и никогда не раскаялся в этой лжи. Так до самой смерти она ничего не узнала. А он с болью в сердце смотрел, как жена выходила на берег, к почерневшему крестику из веток, и долго стояла там, молчаливая и одинокая, с застывшими в глазах слезами.

Буря снесла маленький крестик, но жена все ходила на могилку и гладила своими тонкими пальцами шершавую землю. Туда же, на берег, выходила она и в дни, когда он был в море. Закутавшись в шаль, часами стояла, всматриваясь в далекий горизонт, пока не начинали болеть глаза. Вдали появлялись дымки, зычно гудели сирены: из синей пучины моря выходили корабли, огибая остров со стороны одинокого белого маяка. Она глядела и ждала, когда появится «Сорренто» и к ней вернется любимый, тот, без кого жизнь так печальна и пуста…

Внезапно грусть, словно тень чайки, легла на душу далматинца. Быть может, в этот вечер другая женщина стоит на берегу и заплаканными глазами вглядывается в тонкую ниточку горизонта, не появится ли там крохотная черная точка лодка ее мужа?

«Как много горя на свете! — думал далматинец. — Как плохо, что люди сами причиняют друг другу горе!» И не ужасно ли, что это именно они, борцы за счастье человека, разбили жизнь далекой неизвестной женщины?! Им даже и в голову не пришло, что в мгновение ока они разрушили бесхитростное счастье простого человека! Правда, иного выхода не было, не было и не могло быть… Но все же им следовало подумать о капитане. А они лишь строили планы, как бы обманом и хитростями захватить доверенную ему лодку. Ослепленные своей целью, они шагали, не глядя под ноги, и даже не заметили, как растоптали беднягу, исковеркали ему жизнь. «Вот это грех, — решил, угнетенный тяжелыми думами, далматинец. — Настоящий, смертный грех…»