Альберто Бевилакуа - Скандальная молодость Страница 21

— Идальго!

Тот обратил на него отеческий взгляд.

— Прежде всего… — смутился Атос, обескураженный этой добротой, христианской или животной, неважно.

— Прежде всего?..

Атос совершенно не представлял, что же говорить дальше, и заявил:

— Объясни мне, раз ты такой умный, как это люди так по-дурацки умирают… Дело в том, что сегодня я тебя прикончу. Заколоть тебя, как свинью?

Идальго поправил его:

— Не сегодня. Но когда-нибудь — обязательно, Атос.

Ученик услышал в его голосе те нотки, которые появлялись всякий раз, когда Идальго безошибочно предсказывал его будущее, и похолодел от страха. Он подождал, пока маэстро сложит пюпитр и спокойно удалится в сторону дюн, и пошел за ним, держась на некотором отдалении. Ноги у них горели от раскаленного песка, головы — от напряженных мыслей, и так они шли и шли, а потом остановились и пристально посмотрели друг на друга с одинаково неожиданной решительностью.

На этот раз Идальго Анджели господствовал над горизонтом, а Атос, несмотря на то что они оба стояли на равнине, испытывал странное ощущение, что находится ниже.

— Я правда мог бы когда-нибудь? Такой, как Атос Лунарди, мог бы?..

— Мог бы.

Солнце отражалось от дюн, и пространство между ними заполнялось причудливыми фигурами. Казалось, что они пришли из Мотта Балуффи и из Кантона Христа, из Роккабьянки и из Кольтаро, и всеми ими движет мысль о смерти, на которую Атос и Анджели друг друга натолкнули.

— Вот она! — воскликнул Атос, который не боялся этих видений.

— Да, — подтвердил Идальго, испытывавший от происходящего истинное наслаждение. — Это Guardadura di Ро и ее тысяча миражей!

Появилось множество самых разных персонажей. У органистов, гитаристов и волынщиков, которых всегда приглашали на сельские балы, из штанов торчали крысиные хвосты. Лошади из Корте Бьянкина, чуя молнию, приседали на пяти ногах. Маццуоли, художник старый и изобретательный, как Парменио, но более знаменитый и менее изящный, шел по отмелям острова Корбеллини в том виде, в каком его похоронили в церкви Делла Фонтана, обнаженный и с кипарисовым крестиком на груди; во лбу у Маццуоли, как у разъяренного циклопа, горел только один глаз.

Слуги графа Альберто да Каносса прошлись на руках, и то же самое проделали собратья маркиза Альберто Маласпины. Все это появлялось справа, проживало блестящую мгновенную жизнь в центре, а слева вновь обретало отчаяние дюн: Рануччо Фарнезе всхлипнул, одержимый и изломанный демоном эпилепсии, мессер Альдигьери дельи Азиначчи состроил гримасу. И сразу же вперед выступил Венецианец, который, если верить хроникам, был столь же огромным и великолепным, как Обжора; он как-то привез в Константинополь в подарок Визирю сыры диаметром в два с половиной метра, и они катились, сопровождаемые свитой из баядерок, тщательно отобранных и купленных Светлейшей опять же в подарок властителю.

Там были все те, кто, по словам лодочников, устраивал между плотинами свои представления в знойные дни или в холодные ночи. Даже пехотинцы Риччо прошли, сомкнув ряды, но весь их «блеск гремящих орудий, сверкающих доспехов, шлемов, гордо увенчанных белыми плюмажами», выражали, в общем-то, только обнаженные половые члены размером с копье, которые произвели впечатление даже на начинающего духовидца Атоса Лунарди.

Между тем ветер поднимал в воздух песок то с комическим изяществом, которое предпочитал Идальго Анджели, то издавая «до», вследствие чего Атос чувствовал себя Вседержителем.

Но приятно удивило их и заставило ощутить общность, которая никогда раньше не была столь братской, не столько это, сколько то, что они удостоверились: даже История, для того чтобы очаровывать или пугать, мечтать или подтверждать свой непреходящий смысл, гораздо больше пользуется не логикой, а героями, которые выглядят в высшей степени странно и причудливо.

Они поняли, что без таких героев — если предположить, что другой правды не существует — мир никоим образом не является истинным и представляет собой всего лишь половинку расколовшегося арбуза. Следовательно, они были не одиноки: они были двумя из множества грубых ошибок Бога, и в силу этого были способны признать за тем же Богом, всегда сердитым, внушающим страх и мрачным, блаженное неведение ребенка.

Атос смиренно спросил:

— Послушай, это и есть то, что называют колоратурой?

Идальго Анджели ответил уклончивой улыбкой.

Когда они вернулись и рассказали рабыням, как провели день, Дзелия сказала, что знает, почему для действ Прорицателей особенно благоприятны июль и август.

Солнце садилось, и Атос удалялся в палатку. Первое заставляло подниматься в небо болотных соколов на виллах в Боско Кантоне, второй опускался на трехспальную кровать.

Идальго Анджели шел той же дорогой, что и Фабрицио дель Донго, к реке; но воспоминания, хранившиеся в его чуткой душе человека, который все свои знания приобрел самостоятельно, были другими. «В Парме мы познакомились с одной певицей, и пошли послушать, как она поет, к ней домой, что доставило нам большое удовольствие. Это — знаменитая Бастарделла, у нее прекрасный голос, хорошо поставленный и невероятного диапазона. Она спела в моем присутствии отдельные ноты и пассажи…» Блуждая вдоль высохших русел, он понял, как же далеко ушел, только когда из лагеря на плотинах Бози донесся звон колокола, которым Атос призывал рабынь.

Они входили и зажигали турецкую лампу. Подложенная под голову рука, согнутая в колене правая нога придавали обнаженному телу Атоса величие скульптурного надгробия. И действительно, девушкам, когда они натирали его маслами, казалось, что они прикасаются не к человеку. Тем не менее они, каждая на свой лад, радовались человеческому могуществу, позволяющему увеличивать вещи до гигантских размеров, а тем временем воздух становился дурманящим от ароматических эссенций и начинал действовать подготовительный массаж, который они потом повторят в павильонах для состязаний.

Атос рос, и вместе с ним росло его удивительное мужское естество. И всем приходилось соглашаться, что никакая фантазия не может сравниться с этой Ирландской Башней, этим Флорентийским Дионисом. И сам чемпион, хоть и не подавал вида, испытывал такое же радостное волнение, что и все остальные, пристально разглядывая это чудо, при виде которого люди восклицали: благословен плод чрева твоего, Атос, растущий наружу.

Одна из девушек, беременная, обнимала его колени и рассказывала, что в странах Востока, где она побывала с цыганами, беременным женщинам ради блага будущего ребенка советовали поцеловать член сумасшедшего или пророка.

Идальго Анджели слышал аплодисменты девушек.

Это был обычный, ничем не отличавшийся от других вечер, в который не произошло ничего примечательного, кроме странного оживления, охватившего их сообщество. Поэтому, когда Идальго, бродя по Фоссетте дель Арджине, внезапно заметил, что по лицу у него текут слезы, он не мог поверить, что это слезы искренние и к тому же слезы поражения. Ведь он ни разу в жизни не плакал и презирал подобные проявления чувств у других. Но игре, которую он вел, и той естественной религии, которую он пытался заронить в души своих артистов, пришел конец. Он осознал это с поразительной ясностью, и понял, насколько был самонадеян, поверив в то, что уставшие от войны люди будут работать ради мирного будущего, ради того, чтобы оставаться людьми и жить, насколько это возможно, счастливо. Ему открылось все, что произойдет, начиная со следующего дня, и он смирился с тем, что это неизбежно.

Тогда он бросился прочь от высохших русел. Он бился в темноте, как летучая мышь, постоянно выбирая не то направление, пока не очутился на площади лагеря.

Он послушал, как смеются рабыни где-то вдали, на дороге; прислушался к доносившемуся из палатки шумному храпу Атоса, потом зашел погасить турецкую лампу; он стоял и смотрел, испытывая всю ту скорбь, все те муки совести, которые испытывает учитель и воспитатель, совершивший ошибку потому, что слишком уверовал в то, что счастье действительно существует, он стоял и смотрел на своего ученика, а тот спал, широко раскрыв рот, и ожидало его совсем не то, о чем он, в славе своего божественного тела, мечтал сейчас…

VI

В октябре 22-го мы стояли лагерем в Босконе делле Кавалле.

Я оказалась первой, кто его увидел, потому что прошедшая ночь была туманной, туман проник даже внутрь палатки, я лежала с открытыми глазами, и казалось, что воды реки, которые поднимались все выше и клокотали вокруг, уже объяли нас своей глубиной. Поэтому, когда на плотине появился священник, я сказала себе: это просто невозможно, не может быть, что туман действительно рассеялся, и я вижу чистое небо и, что совершенно невероятно, священника, высоко поднимающего серебряный крест.