Александр Этман - На седьмой день: рассказы Страница 21

А Гарик вдруг подумал о том, что Томка, конечно, сука. Ой, сука! А больше ни о чем Гарик не думал, потому что давно уже решил, что его устраивает то, как он живет. Устраивает трехлетний «бентли», огромный, ненужный, но престижный дом, устраивают пять отпусков в год, сын, дочь и Томка. Не совсем устраивает, правда, что Томка спит с Эдиком. Но зато полностью устраивает, что Томка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. Это очень удобно для умного человека. А Зинку, тем не менее, надо трахнуть. В отместку. Из принципа. На память.

– Дорогие друзья, – деланно безразличным тоном произнес пианист. – Поскольку никаких поздравлений в адрес юбилярши не поступает, мы от имени хозяев нашего замечательного ресторана поздравляем дорогую Цилю Зиновьевну с замечательным праздником и дарим ей этот замечательный вальс.

Осенние листья шумят и шумят в саду… —

запела худенькая девочка неожиданно сильным грудным голосом.

– Идиотизм, – сказал Гарик. – Совершенно очевидно, что дорогая Циля Зиновьевна, мирно спящая в инвалидной коляске, не сможет по назначению распорядиться подарком.

Жена Малевича вытащила из сумочки купюру и помахала ею официанту.

– Передайте в оркестр, – презрительно сказала она.

Они пошли танцевать. Гарик пригласил Томочку, а Эдик – Зину. На них смотрели. Эдик обнял жену за талию и поклонился. Зина сделала книксен, и они закружились под музыку, окутанные бутафорским дымом. Томочка положила руки на плечи мужа и посмотрела на него влюбленным взглядом. Гарик улыбнулся и прижал Томочку к себе.

Он думал, что Томка, наверное, не так уж его и ненавидит. А может, и ненавидит, но ее тоже устраивает такая жизнь, иначе зачем бы она держала его возле себя и утруждала бы свою светлость примеркой фальшивых влюбленных взглядов. А что? Зарабатывает он хорошо, не урод, остроумен, на гитаре играет... Вот, правда, в постели... В постели у него с Томкой плохо. Уже давно. С другими хорошо, а с родной женой – плохо. Раньше было хорошо, потом – разладилось. С тех самых пор, когда в их жизни появилась эта странная пара, качающаяся рядом в бутафорском дыму.

А Томочка думала, что с Эдиком надо заканчивать. Слишком уж несоизмерим риск крупного материального поражения с триумфами маленьких физиологических побед. Эдика заменит другой, менее впечатлительный. Скорее всего – американец. Скорее всего, этот очкастый симпатяга, вице-президент маркетинговой компании, который уже давно мог бы переложить груз ежедневных забот, связанных с Томочкой и ее страховым делом, на плечи своих сотрудников, но четырежды в неделю наведывается к ней офис. И еще она думала, что Гарик так и не научился танцевать вальс. А Эдик умеет, потому что она как-то научила его в гостиничном номере. И Зиночку совсем не удивило то обстоятельство, что двадцать два года Эдик не умел танцевать вальс, а сейчас вот танцует...

Эдик думал, что вальс – это хорошо. Динамичный танец. Алкоголь активно выходит из организма, и еще несколько таких танцев, и наступит относительная трезвость. А это значит, он останется рядом с Томой еще немного. Удивительная все-таки вещь – поздняя любовь. Мучаешься, сходишь с ума, задыхаешься, несешься куда-то, плюешь на что-то, паришь в небесах, похожих на розовый зефир. И потом он подумал, что Зина, оказывается, здорово танцует вальс. Не хуже Томки, если честно.

А Зина думала, что Эдик танцует вальс не хуже Валерки Дьяконова, который занимался бальными танцами в ансамбле «Ивушка». Интересно, вальсу его Томка учила в голом виде или в одетом? Скоро – ровно тысяча дней с того момента, когда она узнала об измене мужа. И, соответственно, тысяча дней с того дня, когда она плакала в последний раз. Зине много раз хотелось перейти в наступление, убить, сжечь, развеять пепел, но плакать ей не хотелось никогда. Даже тогда, когда со сжимающимся от обиды сердцем она вспоминала себя тоненькой и юной и то, какие радужные планы относительно будущей счастливой любви и непременной оттого верности роились в ее очаровательной головке, отравленной Тургеневым и родителями.

После вальса оркестр заиграл какую-то ритмичную муть.

– Стоим! – сказала Зиночка. И они остались. А потом на деньги жены Малевича заиграли что-то медленное.

– Сменим кавалеров? – спросила Зиночка.

Томочка нерешительно пожала плечами. Эдик переминался с ноги на ногу. А Гарик неожиданно сказал:

– С удовольствием!

Он прижал Зиночку к себе так, что она чуть не задохнулась.

– Ты что? – прошептала она удивленно.

– Я хочу тебя, – просто сказал он.

– Что? – изумленно переспросила она.

– Хочу! Тебя! Давно! – отчеканил он.

Зиночка замолчала. И они продолжали танцевать. А рядом, не касаясь друг друга, галантно покачивались в звуковых волнах танцплощадки Тома с Эдиком.

Эдик думал, что Гарик и Зина очень подойдут друг другу. И что если они просто поменяются, только вот не как сейчас, на танцплощадке, а в жизни, то всем будет очень хорошо. И он навсегда останется на дрожащей от радости и залитой ярким светом площади с блестящими стеклами витрин и длинными рядами фонарей по периметру.

А Тома думала, что Зиночка не так уж и проста. И что такая, как она, симпатичная, мягкая, голодная, на излете последней фазы гормонального торнадо баба, запросто может увести любого мужика. Тем более что в этом смысле Гарик, кажется, давно созрел. Об изменах мужа Томочка как-то не думала. Вернее, они ее не интересовали. Но сейчас отчего-то стало не по себе.

Зиночка думала, что все получилось совсем не так, как планировалось, и самое страшное, что теперь она не знает, что делать. Если бы они танцевали какой-нибудь быстрый танец, то у нее было бы время подумать. А в объятиях Гарика ей было хорошо, радостно, и рассуждать она не могла.

А Гарик думал о том, что Томочка думает, будто за почти двадцать лет супружеской жизни она научилась догадываться, о чем думает он – по выражению глаз и десяткам других признаков. И сейчас она уверена, что взбрыкнул Гарюша не просто так, не по пьяной лавочке. И отчасти, конечно, она права. Но главное, он видит: ей неприятно. И от этого испытывает какое-то сладостное чувство. Месть? Может быть... Не хочется об этом думать. Зинка теплая, ласковая и мягкая. Будем сомещать приятное с полезным.

Когда подали сладкое, Томочка неожиданно пересела к Зине, а Эдику пришлось сесть рядом с Гариком. Женщины о чем-то говорили, мужчины вяло спорили о баскетболе и закусывали водку арбузом.

Бабушку жены Малевича увезли всю в цветах, как на лафете. Малевич совсем распоясался и посвящал песни всем родственникам жены подряд. Официанты устало волокли на кухню подносы с грязной посудой.

А потом они стояли, поеживаясь на не по-октябрьски колючем ветру, и ждали, пока заспанные мальчики привезут им машины. И разъехались, каждый в свою пустоту ночного шоссе, засыпанного опавшими листьями, длинного, монотонного и томительного, как наступившее воскресенье.

И каждый думал об одном и том же: будь что будет...

БЕСЕДА С СОКРАТОМ

Вечерний ветер, налетевший из Пирея, принес с собой долгожданную прохладу. Солнце в последний раз прикоснулось уставшими лучами к нагретым мраморным колоннам храма Афины Паллады и обреченно бросилось в море. Молодой мужчина в серой тунике и старых сандалиях вышел из дома во внутренний дворик. Он увидел троих детей, рисовавших цифры палочками на песке, двух худых собак непонятной породы и жену, которая пекла петуха в золе.

– Папа! Папа! – закричали дети. – Мама, папа закончил работать!

– Ты закончил работать, Сократ? – спросила женщина без радости в голосе.

– Не закончил. Но написал сегодня много, хвала богу. О богатстве и призрачности его...

Женщина отвернулась и кочергой перемешала золу.

– Вот есть у тебя богатство! – сказал Сократ Ксантипе, приблизившись к ней сзади и осторожно погладив ниже спины.

– Какое такое богатство? – спросила Ксантипа и сбросила Сократову руку. – Мне в театр выйти не в чем.

– Нет, ну предположим, есть у тебя богатство, – сказал Сократ. – Ты предположить можешь?

– Ну?

– А можешь ты то предполагаемое богатство взять и разделить – скажем, с соседом нашим, достойнейшим Аристофаном?

– Аристофан пишет комедии, получает за них большие деньги и очень богат, – сказала Ксантипа.

– Ну, хорошо, тогда с достойнейшим Анектидом?

– Если богатство разделить, оно уже не будет богатством, – подумав, сказала Ксантипа.

– Правильно, – быстро согласился Сократ, – об этом я не подумал. Спасибо, пойду запишу, покуда не забыл.

Через пятнадцать минут Ксантипа вошла к Сократу. Он работал, склонившись над папирусом.

– Почему ты не зажжешь светильники? – спросила она довольно ласково. – Испортишь зрение...

– Я не заметил, как стемнело, – скороговоркой ответил он.

Ксантипа села с ним рядом.