Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай) Страница 21

Шаман вновь сделался приземистым, сутуловатым, неприметным пожилым колхозником. Разве что очень квелым. Дождя и грома в отличие от остальных он боялся, и выглянув едва, спрятался опять в палатку, перекрестившись с пришепотом: «Господи Иисусе.»

Андрей словно выпил силу шамана. Распрямился, расправился, жестко перекидывал тело с ноги на ногу, и глаза его сжимали небесные всполохи. Таким Аганя видела Бобкова в лаборатории перед камешками на стекле, таким он делался, когда говорил про алмазы. И Елена Владимировна рядом с ним была хороша. Словно бы вспыхивала и светилась под громом. Они держались за руки и говорили.

Странно, но Агане было в радость слышать то, от чего, казалось, ей впору плакать. Андрей сознавался Елене Владимировне, что знал ее давно, задолго до их встречи. Может быть, всегда. Он говорил порывисто, будто через муку, и выходило особо пронзительно, страстно. В студенческие годы в их институте бывала поэт Анна Ахматова. Когда Андрей впервые увидел Елену, то готов был поверить в чудо: по берегу шла Ахматова, только вдруг омолодившаяся, словно здесь, в Сибири, жило ее юное воплощение — более подлинное, как и все в этих землях. Воплощение поэзии, освободившейся от житейского и временного налета. И каково же было его удивление, когда он узнал, что Елена, как и Анна, с берегов Невы! Время и расстояние закольцевались — так смыкаются эти понятия в двух хрусталиках алмазов, найденных в разных местах, но имеющих одно и то же изначалье. Елена Владимировна и Анна Ахматова были похожи лицом, статью, голосом, но главное, как виделось Андрею, еще чем-то, что существовало и в них — и вне их. Некое коренное месторождение человеческой природы.

Елена Владимировна наклонила голову к плечу, и струи побежали по длинной ее шее. Будто речь шла о самом обыденном, сказала, что знала Ахматову с малых лет. Известная поэтесса часто бывала у них в доме, дружила с ее родителями, признанными учеными. И как только Лена подросла, на эту ее схожесть с Ахматовой указывали часто. Сначала ей это льстило, а после стало докучать. Стыдно получать внимание только потому, что была похожа на другую редкую и талантливую женщину. Унизительно, если не представляешь что-то из себя сама. Может быть, потому, она и не пошла в филологию, к коей всегда имела тяготение, а занялась наукой, до самоотречения требующей самостоятельности. Геологией.

Как теперь Андрей, резким дуновением смахивая капли с ресниц и глаз, смотрел на нее, Елену: в голове его, знать, творился новый виток изумления! А как удивительно все это было слышать Агане. Конечно, не быть ей никогда девочкой Гердой, спасающей Кая! Где там! Рядом с ним такая женщина — даже среди нездешних особая! Даже представить нельзя: поэты приходили к ней в дом, а родители — ученые! Хотя, если уж брать похожесть, то похожа Елена Владимировна больше на рисованную в книжке Снежную королеву. А на Герду все же больше походила Аганя…

Елена Владимировна плавно подняла взгляд, легким движением смахнула влагу со лба и бровей, потупилась. И также с некоторым изумлением стала признаваться. Поразительно, но в их встрече действительно проглядывалась странная закольцованность. Когда Елена увидела Андрея, то также подумала об одном замечательном поэте. О Николае Гумилеве, которого сегодня уже вспоминала. Он был мужем Анны Ахматовой. Гумилева она не видела, не могла видеть, он был расстрелян в двадцать первом году. Но много слышала о нем, читала стихи, отпечатанные на машинке. Переписывала их от руки, хотя родители строго запрещали это делать. И скорее всего, именно поэзия Гумилева, легенды о нем и его путешествиях, в ней и зародили страсть к иным землям, к другой, первозданной жизни.

— Он был расстрелян? — переспросил Андрей.

— Да, — повторила Елена, — по навету. После Кронштадского мятежа.

Может быть, тот лес — душа твоя.Может быть, тот лес — любовь моя,

Читала под мерный шум речных вод Елена Андреевна.

Или, может быть, когда умрем,Мы в тот лес отправимся вдвоем.

Во всю жизнь повторяла эти строки Алмазная. Они водили ее по прошлому, полнили верой, с ними совсем нестрашно было умирать.

Спустя четверть века в городской библиотеке Алмазная увидела книгу Николая Гумилева, первое посмертное издание. Открыла и содрогнулась, высчитав дату его гибели: двадцать пятого августа.

А тогда, в колдовскую ночь на двадцать четвертое августа пятьдесят третьего года, ей кошкой хотелось вцепиться в рубаху, в кожу Андрея, не отпускать. До мутных кругов перед глазами жутко было думать, что уедет он скоро. И пустым мир делался, и бесполезным! И не понимала она своих чувств, смятения не понимала, и уговаривала себя, так, что умиление стало теплиться в груди: пусть отправляются, надо отправляться.

Душой Андрей и Елена были уже в пути — в пути их души были всегда, но это уже был иной путь, вместе.

Собирались они быстро, будто сбегали. Аганя чуть их не пропустила: проснулась с тревогой, выскочила из палатки — две спины в тихом последождевом зареве на берегу.

Елена и Андрей, как водится, «присели перед дорожкой».

— Удивительно. На Севере жизнь обретает иные внутренние формы, — приглушенно заговорила Елена Владимировна, — Такие понятия, как Вечность, Космос, Земля перестают быть понятиями, а становятся ощутимыми, осязаемыми. Человек явственно чувствует себя частью природы, и природа напитывает человека, делается его внутренним содержанием. Жизнь — как чудо. Как непреходящее удивление. Но возвращаешься в город, входишь в квартиру: коридор, кухня, угол дома в окне… И все это чудесное странным образом уходит. Улетучивается. И каждый раз я пытаюсь сохранить это чародейственное ощущение силы природы, которая равно живет и в тебе, но его нет, оно очень скоро источается. И лишь память удерживает то, что оно было.

— Я, наверное, думаю об этом же. Только чуть иначе, — глядел перед собой Андрей Николаевич. — Я вдруг подумал, что мой метод подходит только для меня.

— Почему?

— Я не вижу, кто бы еще мог так заниматься биографией каждого камня и определять дальность его переноса. Я хочу сказать, что у меня может не оказаться последователей.

— Зачем тебе сейчас думать о последователях?

— Ну, если уж мы призадумались о вечности, — отшутился Бобков.

Они помолчали. Но не так, как перед дорогой, а так, как если бы только пытались начать разговор.

— Я тебе должна признаться, — подняла она на него глаза. — Твой соавтор, Марк Ярушев, был моим мужем.

Некоторое время он смотрел себе в колени. Язва, видать, опять заныла, крючила его, а он старался не показывать виду. Агане хотелось подлететь и сказать, что она смогла бы заниматься этой «биографией»! Сидела бы над гляделкой день и ночь на пролет, если бы… это ему было нужно. Для него. А для себя? Или, как это говорят, для науки? Как он? Тут и думать смешно. Нелепо даже.

Два белых берестяных стаканчика он вырезал накануне и подарил Агане.

— Почему два? — спросила она.

Он улыбнулся:

— Два — всегда лучше одного.

Петлистая река

Они уплывали на белом плоту, без паруса и крестовины, которую ставил он для сушки рыбы. Перебрав, перевязав плот на якутский лад, бревнами поперек, как ребристые меха гармошки.

Два чёрных ворона кружили в вышине. Кружили, плавно спускаясь к земле.

— Плохая примета, — тихим эхом послышался голос Даши.

У Агани оборвалось сердце, хотелось заткнуть ей рот — нельзя же, нельзя накликать порчи. Да еще людям в дорогу! И хотя знала Аганя, что все это суеверия и предрассудки, но брал страх. Помнила она, как замалчивают дурные сны якуты, как не говорят о звере во время охоты, как обходят иносказанием имя врага, как даже ребенку при рождении дают одно имя, а называют другим, чтобы сбить с пути порчу, запутать сглаз.

Когда это касалось её самой, приметы были нипочём, но когда других, когда его — так лучше никаким духам не перечить. Да и то верно, беда за Андреем всю жизнь по пятам ходила.

Четыре чёрных крыла так и кружили в сознании Алмазной, словно долгие клубы копотного дыма над сгоревшей тайгой.

Ветер задул им в дорогу, порывистый, бодрящий. Уносил душу её им вдогонку.

Она с детства привыкла по осени уплывать со своим «домом» и селиться в незнакомых землях с чужими людьми. И теперь душа её отлетела, Аганя была и здесь, и там, пока неведомо для себя, делаясь Алмазной.

Здесь лагерь снимался, готовился к уходу.

— Глыбка! Глыбка тут была! Куда подевалась глыбка? — вдруг закружился вокруг себя Бернштейн, — Аганя, ты не видела глыбку?

Там, куда он указывал, она действительно видела камень. Сейчас его не было. Но зачем он стал так нужен перед дорогой?