Александр Старостин - Шепот звезд Страница 21

— И еще в газетенке ваш друг Сеня врал, что он тоскует по сталинским лагерям, и вообще, что он — кретин. Ведь нарочно исказил фамилию.

— Да, Сеню занесло.

— Как вы думаете, следует ли Сене ответить за свои слова?

— Судиться? Не советую. Поднимется такой базар!

— Значит, он может и дальше безнаказанно оплевывать людей, которые его же, гаденыша, спасли в войну? А Иван Ильич должен говорить: «Ничего, Сеня, плюй — ты сам не понимаешь, что делаешь». А если понимает? И будет продолжать плевать, унижать тех, кто спас его от фашизма?

— Ну ты и запела! — усмехнулась Сонька. — Не придавай значения газете об этом материале давно забыли. Сеня, конечно, неправ и чувствует свою безнаказанность…

— А знаете ли вы, что он, Иван Ильич…

— Да? Так что он? — заинтересовалась Сонька.

— Что он один и есть человек — вот что! Он один-единственный человек, которого я встречала в жизни. И вы все врете, что он ничего не понимает. Он все понимает. А уж вас насквозь видит. И он… пусть он мешался не в свои дела, действовал кому-то на нервы, нарушал инструкции, подводил начальство своими нарушениями, но он в тысячи раз больше человек, чем все умники, которые ничего не нарушали и которым ни до чего нет дела, кроме как до собственной шкуры и чужих карманов… И еще помолотить языком, поумничать, вылезти на экран… С чем выходишь, очередной гаденыш? Что в тебе? Бывает, умный ходит в церковь, причащается, а любви нет, а другой, как дурак Иван Ильич, и в церковь не ходит, а умеет любить…

— Да? Очень интересно.

— Он всех любит и спасает! И он не может иначе, потому что человек, а не мразь! А кого вы спасли? О себе не говорю — я дура набитая. А вы, умная и разумная, кого спасли? Ведь вы никого не любите, кроме себя. Вы и свою кроткую подругу не любили, и вы партбилет бросили… Чего же раньше не бросали? А кто вас тащил в партию? И теперь Иван Ильич — дурак, он билета не бросил, потому что совесть есть, а у иных вместо души- пар. Ах нет! Извините! Ваш брат спасал Гризодубову и Раскову! Он прилетел на ТБ-3! Не спасать он прилетал, а поглазеть на изможденных голодом летчиц да поснимать их для своей газетенки… Как черные вороны кружат такие — ждут катастроф, чтобы потом описать. Трупоеды!

Сонька с интересом рассматривала Серафимовну своими зоркими глазами журналиста и даже как бы поддакивала: мели, мол, Емеля, — твоя неделя, а мы-то знаем, что скрывается за твоей горячностью. Серафимовна наконец почувствовала этот взгляд и осеклась: до нее дошло, что она наговорила лишнего, и все не на пользу себе. А Сонька как будто даже радовалась чему-то, словно узнала что-то для себя новенькое и очень важное.

— Не волнуйся, милочка, — сказала она со спокойствием человека, уверенного в своей силе и безнаказанности. — Да, он дурак и спаситель, а мы умные и не то что никого не спасли, а может, кого-то и убили. Колька думает, что я убила Витька и мамку. Пусть думает — ведь надо же на кого-то думать и кого-то обвинять… А ты разве никого не убила?

— Намекаете на аборты? Да, убивала.

— Вот видишь? А ругаешься. Ты права, Иван Ильич иногда такое выкинет, что умники только в затылках чешут, — сказала Сонька. — Ой, совсем забыла, милочка. Думаю, тебе это будет интересно. Твой Колька нашел, несмотря на свою занятость, пассию. По-моему, консерваторку. В очках, но очень мила. Чудесно одевается.

— Что ж, — пожала плечами Серафимовна. — Я ему не пара.

— Что за глупости! Очень даже пара!

— В парторганизацию не побегу, — невесело рассмеялась Серафимовна.

— Точно, не побежишь. Теперь некуда бежать.

— Очень много вы знаете, Софья Марковна. Так много, так много — просто ужас!

— Да, кое-что знаю, — самодовольно улыбнулась Сонька. — Такова профессия.

— Но ни хрена не понимаете.

Сонька нахмурилась, словно наконец-то задели то, что ей небезразлично.

— Ты так думаешь, милочка? Ну, я, кажется, засиделась. Благодарю за компанию.

Серафимовне показалось, что в ее глазах вспыхнул зеленый огонек.

«Ведьма! — подумала она. — Теперь жди какую-нибудь гадость».

А еще она подумала, что надо будет спросить, куда делся меч. Наверное, в Музее Революции. Посмотреть бы. Говорят, и высший бельгийский орден летчика Перова за спасение принца в Антарктиде там же. Интересно, как теперь называется музей? Наверняка его приватизировали и устроили казино или бардак.

Глава двадцатая

Крестинин-младший сказал жене, что едет в Череповец на три дня, но сам никуда не поехал, а только не приходил домой ночевать. Об этом сообщил Серафимовне незнакомый женский голос по телефону. Похоже, что Сонька ступила на тропу войны. И война какая-то грязная. Как воевать с тем, кто в тебя кидается дерьмом, если сам не хочешь вымазаться? Но если прижать Соньку к стенке для выяснения отношений, она такой базар поднимет, а то и в слезы ударится, строя из себя оскорбленную добродетель. И может еще сказать с печалью в голосе и глазах: «Не делай людям добро — не будет зла». Как будто когда-нибудь кому-нибудь делала добро.

Установить, что незнакомая доброжелательница не врет, было проще простого: достаточно попросить соседа вызвать на провод Николая Иваныча, и секретарша Нина скажет: «Одну минуточку, узнаю, на месте ли он».

— Что делать? Что делать? — вослед революционным вождям бормотала Серафимовна и в конце концов решила ничего не делать: резвая вошь первой на гребешок попадает. Кроме того, Сонька провоцирует ее на какие-то действия, и любое действие принесет вред. Их способ ведения войны прост и гениален: унизить человека, заставить его делать что-то во вред себе, оправдываться в несовершенных грехах, дергаться в бессильной злобе, потерять самоуважение и в конце концов сдаться на милость победителя, который будет торжествовать свое умственное превосходство.

«Да, я талантлива», — будет говорить Сонька с мнимо застенчивой улыбкой: что, мол, поделаешь! Но этого мало: они воюют весело, с юмором и нисколько не злятся, а только со смеху помирают над выведенным из равновесия противником, который, разумеется, глуп, не талантлив и вместо души у него балалайка.

Однако после работы Серафимовна поехала на квартиру Николая, где, как ей говорили, мог быть Иван Ильич. И на всякий случай закупила кое-каких продуктов: вдруг старик сидит голодный? Впрочем, купленное никуда не пропадет. Серафимовна еще не знала, что скажет.

Изнурительная жара к вечеру стала спадать, от деревьев потянуло свежестью, а на западе собирались, высоко громоздясь, тучи. Время от времени они как бы вздрагивали от неслышимых вспышек молний.

Старик был на месте и, судя по разбросанным бумагам, писал свои дурацкие стихи, а возможно, и прозу, которая не уступала стихам своим качеством. Он растерялся, что-то зарычал и принялся убирать исписанное в папку.

— Я ненадолго, я не очень помешаю, — заговорила Серафимовна, не зная, о чем намерена говорить. — И сейчас будет гроза, а я без зонтика. Я просто… просто пришла сказать, что ухожу от вас. Все и все! — вырвалось у нее помимо воли.

— Как… это? Не надо… — зарычал свекор. — Зачем?

— Надо было это сделать раньше, а я дождалась, когда Николай Иваныч найдет себе подходящую девушку…

— Как так? — разволновался Иван Ильич, хотя не понял, о чем речь.

— Нашел другую — получше. И теперь вы будете счастливы… Погодите, не рычите. Кто я такая? Я — барачная жительница. Понимаете? Шанхай, одним словом. Кругом воры, алкаши, шмары. Кто мой батька, не знаю. Может, вор, а может, чекист, а может, церкви взрывал. Мать — пьянь беспробудная. Сколько она сделала абортов? Сама небось не считала. Как я росла? Кто меня учил хорошему? Разве что мамкин хахаль — вор в законе по кличке сперва Ангел, потом Боровик…

— Не надо… это…

— Раньше-то хоть поп говорил, что убивать нехорошо, от этого сон пропадает… Что нехорошо грабить, а аборт — убийство. А у нас, в шанхае, как было? Ты украл — хорошо; не попался — очень хорошо; у тебя украли плохо и даже безнравственно. Аборт — это не убийство, а «чистка». Нельзя мне было идти к вам, ведь я к деторождению не способна. Недаром Колька намекал: «Была бы жива мать, заставила бы в церкви венчаться». И дуре ясно, на что намекал: аборт большой грех, и священник по причастии не благословил бы на брак. И тогда был бы он свободен, как Куба, и теперь женился бы на консерваторке… Впрочем, не знаю, может, она и не консерваторка, а такая же шмара, как и я… Во всяком случае, Сонька считает, что она консерваторка…

При упоминании имени Соньки Иван Ильич зарычал.

— Погодите, Иван Ильич! Сейчас договорю и — бежать, бежать. Кольке нужна девушка, которая университет закончила или консерваторию, чтоб она знала, что такое аудитория, экзамен, умела на пианино, чтоб дурой не была. А я половины не понимаю из того, что он мне говорит. Про Шопенгауэра, про Христа…