Маргарита Хемлин - Дознаватель Страница 22

Потом сказал:

— Мишко, гад ти останнш, иди до мене у прийми. Тут же ж рай. Чистый рай. У колгосп не пiдеш, Hi, не пiдеш. Що тoбi там робити? Нема чого. Анi влади там, анi страху для твое! дугш скаженої. Toбi тут краща робота є. Будеш пiстолетом махать. Як твiй батько. Уci тебе боятися будуть. Уci! I Люба твоя, i дiти. I Петро. Будеш його боятися, Петро?

— Буду, а як же ж, — Петро ответил сразу, как обычно отвечают пьяному.

Я тоже подключился:

— Приїду до вас, Микола Iванович. Обовя́зково приїду. Буду дiльничним. Ото ж нарештi в Рябин! порядок настане. Усi боятимуться. А ви — нi? Гадаєте, що для вас виняток зроблю? Зась. Ніяких винятків. Ні-я-ких!

Шутка закончилась неважнецки.

Диденко упал на доску стола всей грудью. Я еле успел подхватить литровую бутыль: на треть самогонки еще осталось.

Диденко вдруг вскинулся.

Закричал, как скаженный:

— Геть з моєї хати, паскуда! Геть! Геть! — Причем махал кулаками.

Дети испугались и заплакали. Петро их успокаивал.

Люба смотрела безучастно.

Катерина дергала Петра за рукав, чтоб бросил детей и помог увести Диденко в хату. Дети не отпускали слепого.

Я кое-как отвел пьяного в хату. Уложил на пол. Туда, где спали дети. Потом передумал и вытащил старика на двор, туда, где он дремал днем, — в высокую траву под вишней.

Посмотрел на Диденко, который растянулся на траве, и удивился, что второй раз за короткое время ношу с места на место человека.

Меня окликнул Петро. Самогонка у нас оставалась, надо было допить.

Детей уложили спать. Люба тоже легла.

Катерина одна пошла домой, на прощанье погладила по голове мужа.

Меня попросила:

— Як дуже напє́теся, не пускайте мого з двору. Буде усю ніч вештатися по селу. Людям заважати. Покладіть десь тут. А краще не давайте йому пити. Він не вміє.

Ушла, оставив Петра, вроде оставила неживую вещь, за которую опасалась, что ее не то чтоб украдут, но могут пристроить не на место. Ей потом шукай.

Петро выпил стопку и больше не притрагивался. Я пил добросовестно. Петро пел. Голос у него был некрасивый, не сильный. И вообще.

Ніч яка місячна, ясная, зоряна,Видно, хоч голки збирай.Вийди, коханая, працею зморена,Хоч на хвилиночку в гай.

Пел и поворачивал голову и спину в сторону хаты. Я думал: «Ну что ты там углядишь, несчастный калека, „видно, хоч голки збирай“. Ну что тебе видно, что тебе видно, что ты на чужую жену бельма бесстыжие наводишь. Был бы ты зрячий, я б тебе показал „голки“».

И я сказал где-то на третьем куплете: — Хорошо поешь, Петро. Красиво. Зарабатывать не пробовал? Пел бы, а люди б давали что ни то. Ты тут, у Диденко, и столуешься харчами, на мои гроши купленными? Любочка вкусно готовит. Пробовал? Нравится?

Петро заткнулся на полуслове. Сказал как ни в чем ни бывало трезвым языком: — Я дома їм. Твоя їжа мені ні до чого. Мене з неї виверне. А співати за кусок хліба — було.

Співав. Давали. Чужі давали. Тут не дадуть. Тут нічого нікому не дадуть.

Встал и пошел, чуть, правда, неровно. Но калитку нащупал сразу.

К Любе я не притронулся. Назавтра наметил разговор. В общих чертах.

Пункты такие.

Во-первых. Что происходит между нами: между мужем, то есть мной, и женой, то есть Любой.

Во-вторых. Выбросила ли Люба из головы заразу, которую ей Довид вдолбил.

В-третьих. Больше нельзя терпеть отношения без определения.

Люба ответила на все поставленные пункты.

Она сказала, что между нами происходит нормальная жизнь. Раньше она меня любила слепо, от восхищения и моей силы. Теперь она любит спокойно и видит в прошлом некоторые недостатки и недоработки с моей стороны. Например, я сильно переменился за год. Стал нервный, уделяю ей нежность, но с нажимом, вроде Люба мне что-то должная. А она не должная. От этого и недоразумения. И переживания, не нужные никому.

Про беседу с Довидом она помнит и перебирает в уме каждую секунду. Конечно, в мозгах кое-что перепуталось в связи с тогдашним состоянием. Кое-что Люба восстановила. И в окончательном виде Довид ничего такого особенного не заявил. Кроме того, что хочет назад Ёсеньку. А про заразу, как Люба заявила, Довида научила Лаевская. От женской злости и зависти. По возрасту и так далее.

Тут я задал наводящий вопрос: почему Люба приплела сейчас Лаевскую? Лаевская нашего сына помогла выходить. Если б не она, неизвестно, как чувствовал бы себя Ёсенька в больничных руках. И даже нарочно мягко пристыдил Любу, чтоб не городила лишнего. Чтоб была выше.

Люба сказала, что Лаевская к ней в больницу приходила. И между прочим намекала, что Лилия Воробейчик, которую убили и которую я расследовал, — кое-кому не совсем чужая.

Я спросил:

— Так и сказала — «не совсем чужая»?

Люба кивнула.

— Ты не уточнила, кому не чужая? И что значит — «не совсем»?

— «Совсем», «не совсем» — какая разница? Я как через сон слышала. Под капельницей лежала. Думала, снится. Лаевская по капельке слова цедила. Она еще сидела и руку мою гладила. И Довид пришел… — Я отметил: Довид в больницу приперся, мало ему было, что своими словами Любу в больницу уложил. — Его врач гнал, а он напирал и напирал. Лаевскую в сторону отодвинул, она сползла с табуретки, он на ее место уселся. Тоже за мою руку брался. Лаевская Довиду сказала, что он опоздал, что раньше уговор был, а скоро обед и врач сменится, другой прогонит…

Я понял. У Любы все перемешалось. Лаевская с Довидом. В одну дуду пели. Довида она притащила. Специально, чтоб ее подменил, чтоб у Любы все в мыслях перетерлось: Полинины и Довида измышления. У Лаевской силы больше. Силу я чувствовал. Я силу чувствую всегда.

Ясно, Лаевская — главная. Но у нее — какой интерес?

Про заразу Люба сказала, что она сама и дорисовала на окружающих фактах и разговорах соседок. А в чистом виде — пшик.

Люба так и выговорила: «Пшик».

Слово было не ее. От Лаевской.

Она мне его однажды ласковенько прошипела:

— А вы не знаете, шановный Михаил Иванович, как это бывает? Был человек и нету. И совести нету. Никакой — ни его, ни другого кого. Один пшик остался. И даже пшик прошел.

Услышал я от нее это словечко, когда она у меня на допросе по поводу Воробейчик вертелась туда-сюда. «Не помню, не видела, не знаю, неудобно такие вещи говорить вслух. Совесть замучает: такие разговоры с мужчиной вести наедине».

Я на нее строго прикрикнул, что речь идет о смерти человека. О нем должна остаться хоть добрая память. И что я ей не мужчина. А следователь, сотрудник органов советской милиции. Или она не знает, что справедливость должна обязательно восторжествовать? С совестью или без совести.

И с таким смаком она этот «пшик» выговорила своими накрашенными губами, что я до сих пор помню и содрогаюсь.

Третий пункт фактически остался без ответа.

На прямой намек, не возникло ли у Любы чувство к Петру, хоть он и калека, и слепой, и так далее, Люба пожала плечами и упрекнула меня в недопонимании женского характера. Женскому характеру нужна забота о слабом. Даже увечном особенно. Диденко и Петро у нее как дети на попечении. Наравне с родными: Ганнусей и Ёсенькой.

Я заверил Любу, что понимаю ее состояние. Но чтоб она не перетруждалась и помнила: она не наймичка у Диденко. А то люди сядут на голову и ноги свесят. А ты им грязные ногти отрезай.

Люба согласилась с моими доводами.

Решили, что она останется в селе до осени и не допустит ничего плохого ни с какой стороны.

Проспался Диденко. Похмелился кислым молоком. Спросил, когда уезжаю.

Я ответил, что задерживаться не собираюсь. Убедился, что тут атмосфера здоровая, поеду не сегодня завтра.

Про вчерашнее свое выступление Диденко не заикался. И я не напомнил. Вместо этого поинтересовался, сохранилось ли письмо Зуселя.

Микола Иванович легко отдал его мне прямо в руки.

В письме сразу говорилось, что писать по-русски Зуселю трудно и за него пишет другой человек. Зусель наводил справки про меня. Буквально: не был ли я замечен за чем-то нехорошим против советской власти или, может, мои родители чем-то виноваты с этой стороны, не раскулаченные ли. Не знаком ли Диденко с кем-нибудь, кто знает меня по Харькову или фронту. Зусель утверждал, что сведения необходимы одному знакомому, который хочет отблагодарить меня за важное дело, но сам занимает высокий пост и желает выяснить, все ли в биографии у меня на месте. Чтоб самому не попасть в ненужное положение за плохое знакомство.

Чушь, несоразмерная никакому трезвому рассудку. Такие вопросы доверять почте!

Почерк, которым было написано письмо, показался знакомым.

Писала Лаевская Полина Львовна. Наклон влево, буквы тонкие, четкие, «т» с крышечкой наверху, «ш» — со скобочкой снизу. Не черточки, как нормальные люди иногда делают, а именно крышечка и скобочка.