Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы Страница 22

— Но что же такое они могли там снимать? — спрашивает мама. — Не представляю…

— А зачем, Нина Владимировна, представлять? — говорит дядя Миша. — Кто видел, не забудет, а кто не видел, так и не поверит…

— Слыхали? — сообщает Наина Ивановна, водружая на плиту кофейник. — Дочь Кагановича замуж вышла!

— Что ж тут такого особенного? — говорит мама.

— Особенного то, что на платье пятьдесят метров материи пошло!

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Пятьдесят метров? — не верит Прасковья Федоровна. — Это десять раз обернуться можно!

— Да в нем и не шевельнешься, в таком платье! — хмыкает тетя Настя. — Как тулуп тяжелое будет.

— Почему? — возражает мама. — Если какой-нибудь воздушный материал — шифон или газ. Газовая юбка на шелковом чехле прекрасно смотрится… Могли взять и тюль…

— Вот именно, что могли, — бурчит тетя Настя. — Им руку протяни да бери — хошь крепдешин, хошь панбархат, хошь пятьдесят метров, хошь сто. А нам и дерюги-то не достать. Одну юбку шестой год ношу. И в будни, и в праздник.

— Какие уж теперь праздники, — вздыхает мама.

— Евреи всю власть захватили, — объясняет тетя Настя. — В этом все и дело.

— Что вы, Настенька, при чем тут евреи!

— При том и есть! Каганович-то он кто?

— Еврей! — говорит Наина Ивановна.

— Почему обязательно евреи? Такая же фамилия может быть у белоруса или поляка. Даже у серба.

— Серба! Еврей он.

— Конечно, еврей.

— А если и еврей, какое это имеет значение?

— То и значение, что им пироги да пышки, а нам синяки да шишки. Сели Ивану, дураку, на голову, он и везет! Им свадьбы да рестораны, а нам черный хлеб, и тот по карточкам!

— Черный хлеб — это еще хорошо, — говорит Елизавета Николаевна. — Вон в Ленинграде бабу-людоедку судили. Со стариком одним вместе детей заманивали и колбасу из них варили. А после продавали, будто из кошек.

— Вполне возможно, — соглашается мама. — Голод до всего доведет…

— Какая же она в таком случае людоедка? — замечает Наина Ивановна. — Не сама ж она эту колбасу ела — на продажу делала.

— Не знаю, так в газете написано, — бурчит Елизавета Николаевна.

— А как мыло из детей варят! — вспоминает тетя Настя.

— Да, и не в одном только Ленинграде, — поддерживает мама. — В Москве тоже сколько угодно таких случаев.

— Только не все пишут, — говорит Елизавета Николаевна полушепотом. — Чтобы панику не сеять. Вон у Полины Затворкиной, с четвертого этажа, чудом мальчишка спасся. Она с вечера на участок поехала, а ему утром велела ехать. Он вышел, стоит, трамвая дожидается. Вдруг мужчина какой-то подходит, говорит: «Ты что это так поздно? Мать-то тебя заждалась!» Вот, и представляете? Будто он знакомый их какой. «Пойдем-ка, — говорит, — лучше на автобус, быстрей доедешь». И повел на автобус. А парень-то видит: не туда едут. А тот его успокаивает: дескать, так ближе. Привел в хибару какую-то и сразу дверь на замок. Он, мальчишка-то Полинин, смекнул, что его заманили, и давай реветь. А мужик этот через дверь шипит: «А ну, цыц, молчи! Не то пришибу!» И так весь день до ночи и продержал. А ночью баба какая-то заявилась, поглядела, говорит: «Ну его к шутам, худой больно. Пусти его». И так ушли, а дверь открытой оставили. А он как кинулся бежать, после еле дорогу в Москву нашел.

— И правильно, — говорит тетя Настя. — Нечего ребенка одного пускать.

— Да, а она его еще, баба эта, спрашивает: «Тебе сколько лет?» Он говорит: «Двенадцать». А она говорит: «По виду и восьми не дашь». Этим только и спасся — худобой своей…

Бабушке дали разрешение на въезд в Москву. Папин генерал написал какому-то другому очень важному генералу, и маме прислали разрешение.

Бабушку должна привезти Елена Николаевна. Она поедет из Минска с колонной грузовиков и захватит бабушку с собой. Я жду не дождусь, когда они приедут. У меня будет бабушка! Бабушка — как Прасковья Федоровна…

Я стою на крыльце парадного. Возле булочной, как всегда, снует народ, соседки останавливаются поговорить, нищие выпрашивают довески, какой-то старик продает буханку черного, просит восемьдесят рублей. Женщины интересуются, но не покупают — дорого.

Ко мне подходит старушка — маленькая, худая и скрюченная. В одной руке у нее кошелка — драная-предраная, в другой — голубенькая эмалированная кружка. Старушка останавливается и смотрит на меня слезящимися глазами. Наверно, тоже просит милостыню. Но у меня ничего нет…

— Внученька! Светинька! — говорит старушка.

Откуда она знает, как меня зовут? Может?.. Неужели… Неужели это моя бабушка?.. Такая бабушка…

— Светинька, а где же мама? — спрашивает старушка.

— Дома…

— Пойдем, внученька, пойдем скорее!

А вдруг это не моя бабушка? Вдруг она только притворяется моей бабушкой, чтобы войти в квартиру? Мне тогда попадет от мамы…

— А зачем у тебя кружка? — спрашиваю я на всякий случай.

— Что значит зачем? Это моя кружка! Подлец Сашка обокрал, но кружку спасла!

Нет, это точно моя бабушка. Если она знает про подлеца Сашку, значит, это она.

— А почему ты несешь ее в руке, а не в сумке?

— Чтобы не вывалилась, внученька, чтобы в дыру не провалилась. И чтобы не украли! Нельзя, внученька, чуть положишь — тут же украдут, мерзавцы.

— Мама, дорогая! — говорит мама и обнимает старушку. — Ну, как доехали? А где же Елена Николаевна? Почему ты одна?

— У них сломалось, — объясняет бабушка. — Я пошла пешком. Неизвестно, когда починят. Что я буду сидеть? — Она раскрывает кошелку и вытаскивает горшок с цветком. — Миртик! Еле довезла. Мы ведь в яму брякнулись. Поставь, Ниноленьки. Надо полить.

— Ненавижу мирты, — говорит мама. — Какая-то мертвая зелень.

— Это Катя, та медсестра — я тебе писала, — подарила на память, — сообщает бабушка.

— На память! — фыркает мама. — Хороша память!.. Не чаяла, как от тебя избавиться. Каждую неделю слала телеграммы.

— Она меня как родную любила! — не соглашается бабушка. — Дай ей Бог здоровья!

Появляется Елена Николаевна.

— Доехали! — говорит она. — Прямо не верится! Ночью заснула, вдруг чувствую — останавливаемся. Что такое? Говорят: передняя машина в воронку упала. Я обмерла — боже мой, у меня же Елизавета Францевна там! Кинулась туда, подбегаю, вижу: машина на колесах стоит. Ну, слава богу, хоть не перевернулась. Сползла я туда в воронку, подбегаю к кабине — вижу, сидит, жива вроде. Живы, говорю? Елизавета Францевна, живы? Не разбились? А она: «Миртик мой! Упал! Миртик мой! Не найду никак…» Ладно, говорю, бог с ним, с миртиком, сами-то вы как, целы? А она все свое: «Елена Николаевна, родненькая, поищите миртик, я его внученьке везу!»

— Ненормальная… — вздыхает мама и уходит за бабушкиным багажом.

Мы остаемся вдвоем.

— Баба, ты хочешь есть? — спрашиваю я.

— Что ты, внученька! — возмущается бабушка. — Как ты можешь назвать меня бабой? Какая я баба! Я интеллигентная дама!

И Танечка, и Шурик, и Марина всегда называют Прасковью Федоровну «баба». Почему же моя бабушка не хочет, чтобы я ее так звала?

— Я еще сегодня чаю не пила! — вспоминает бабушка.

Я иду на кухню поставить чайник. Когда я возвращаюсь с кипятком, бабушка говорит:

— Это — чайник? Нет, я смотру, я тут чаю не напьюсь! Разве это чайник? На полчашки воды! Вот у меня был чайник… Подлец Сашка украл… Он меня, Светинька, на улицу выбросил, а вещи себе оставил. Думал, я на улице сдохну, так все ему достанется. А мне добрые люди не дали сдохнуть. Так я к нему не пошла, потому что все равно не отдал бы. Я после с людьми пошла, чтобы видели. Это, внученька, те вещи, что от старого времени остались. Когда дом в Минске забрали, так я вещи к Сашке снесла. Но Маруська после, чтоб она сдохла, все разокрала. А что осталось, так то теперь пропало…

Мама вместе с Еленой Николаевной втаскивают бабушкин багаж — два сундука. Елена Николаевна уходит, а мама открывает сундуки. В одном лежит картина.

— Это Жорж рисовал! — объясняет бабушка. — До войны. Называется «Оленьчики». Вот здесь написано. — Она переворачивает картину и показывает надпись: «Нарисовано в Минске в ночь на 19 апреля 1934 года за один час семнадцать минут зубной щеткой».

— И ты ничего лучшего не придумала, как привезти эту гадость сюда, — говорит мама.

— Почему гадость? — обижается бабушка. — Это не гадость! Я у себя над постелью повешу.

— И не думай — ни в коем случае! Чтобы у меня в комнате висела такая пакость!..

— Это не пакость! — не сдается бабушка. — Это память о покойном муже.

— Помни его так!

Мама открывает другой сундук. Здесь лежат железное блюдечко, зеленая стеклянная ваза для цветов, сломанный веер, веночек из пожелтелых бумажных роз и фиолетовая шелковая плиссированная юбка, от ветхости распавшаяся на ленты.