Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я Страница 22

То-то Цицо замирала при его голосе и быстренько убегала домой.

Бедные Золушки, думала я перед сном, обливаясь слезами, и представляла сцены мести и избиения злобного усача, — у них даже папы нет, и некому их защитить, и дома у них своего нет, и кукол нет, и на море они никогда не были — а море, вот же оно! На цыпочки встанешь, и его видно.

У них во дворе росла огромная лавровишня — она была как дом, снаружи покрытый лакированной листвой, а внутри — толстенные шершавые ветви, и каждая была городом: вот эта — Батуми, эта — Кобулети, выше — Москва, Ленинград, Тбилиси.

Это была вся мировая география, и деревенская шпана облепляла изнутри лавровишню и объедала ее, хохоча чернеными ртами — смотреть страшно!

Джефер срубил наше дерево, потому что оно мешало построить новый просторный дом.

Я его ненавидела, но исподтишка — не хотела портить жизнь бедным Золушкам.

Старшие о нем говорили обычно двойственное: и что работящий, и что бессовестный, потому что шляется по вдовам. Я не понимала, что такое вдова, и представляла себе что-то томительно-ужасное.

Много лет спустя, когда Джефер выкапывал на своем огороде огромный камень и сделал под ним яму, камень качнулся, упал и придавил его. Люди говорили: вот трудился как ненормальный, а не надо было, труд его и погубил.

Смерть была уже близка, и Джефер, хрипя, попросил всех подвинуться и показать дом напоследок.

Он успел выдать Золушек замуж, дал Цицо приданое, и она, уже мать троих детей, плакала, что Джефер был ей как отец.

Мы встретились тепло-тепло, обнялись, Цицо по-прежнему робела, но уже была не такая, как в детстве, Золушка, а просто — конопатая зеленоглазая женщина, и она мне сказала:

— Помнишь бумажных кукол? Ими сейчас мои девочки играют. И еще — «иа… сычас… прышла… дамо». Помнишь?

Лутфие и курица

— Дай Бог ему здоровья, но он как ребенок, — сердится бабушка на своего дорогого зятя, то есть моего папу.

Я молча вожусь на тахте со своими игрушками — интересно, чем бабушка недовольна на этот раз.

— Совсем в людях не разбирается! Как можно было отдать целый кусок земли этой мерзавке! У, змея, задурила голову человеку…

Змея — это соседка из дома напротив, но чуть правее, Лутфие. Она ровесница бабушки, встречаясь, обе делают умильные лица:

— Как жизнь, Фати-ханум? Все хорошо, надо думать, все хорошо?

— Слава Всевышнему, Лутфие-ханум, — чопорно раскланивается бабушка, — и у вас, благодарение Богу, все здоровы?

Лутфие считает бабушку выскочкой, которой повезло жить в городе, и нос ей задирать ровным счетом не с чего — подумаешь, все образованные. Бабушка считает Лутфие «хвостатой старухой», или, в переводе на понятный язык, ведьмой.

— Какая у нее невестка — золото, лицом луна, нравом — ангел! А она из нее все соки достала, ведьма, — аргументирует бабушка свои подозрения.

Кроме того, Лутфие скупердяйка — никогда у нее ничего нет, чего ни спроси, поэтому соседи идут к бабушке — и за солью, и за спичками, и за поговорить.

Дети всем табуном играют каждый день в разных дворах, только к Лутфие вход заказан — «цветы мне потопчете», да и внуки у нее вредные и забияки.

— Пока твоя мать лекции читает, твой папа землю раздает! — провозглашает бабушка, швыряя на стол сковородку. — У этой ведьмы своей земли — конца не видно, а все-таки надо ей было чужое оттяпать. «Одолжи, эфенди, на пару лет!» — передразнила бабушка писклявым голосом соседку. — Да кто землю на два года одалживает! Она теперь мне будет наблюдать через забор, чем я тут занимаюсь и что сажаю! Вот дурачок, прости меня, Господи, если неправду говорю!

Поскольку данное слово назад не заберешь, приходится успокоиться на том, что папа свою оплошность признал и раскаялся.

Теперь две закадычные приятельницы копают свои огороды в опасной близости друг от друга.

— Лутфие лобио подвязала уже, — враждебно роняет бабушка за ужином, папа отмалчивается, но на следующий день приносит вязянку жердей, которой хватит и на лобио, и на помидоры.

— Фати-ханум, какой у тебя рехани[22] уродился! — пищит Лутфие, вытягивая шею над забором.

— Твой глаз в твою жопу, — вполголоса отвечает бабушка, выпрямляется и громко благодарит: — Лутфие-ханум, да что моя жалкая зелень — ты же все-таки женщина деревенская, работящая, все у тебя растет само собой, да и то сказать: земля наша такая тебе попалась плодородная!

Лутфие поправляет лечаки за ухом — как будто не слышит.

— Скоро ли внучка приедет?

Лутфие, по взбешенному мнению бабушки, намекает на мою сестру, которая вышла замуж по модному в том сезоне обычаю — убежала после сессии с женихом, потому что это так романтично!

— Тебе какое дело, старая карга, — опять тихо произносит бабушка, вытирая лицо уголками платка, — скоро, скоро, она на красный диплом идет, учебы много!

— Да, — безмятежно говорит Лутфие, — как ребенка родит — небось уже не до учебы будет. Женщине место дома, а не по работам шляться!

Тут бабушка не стерпела:

— Лутфие-ханум, — ядовито-ласково отвечает она, — кому Бог дает мозги и таланты, тот все успевает, а темные люди только и могут, что в земле копаться да другим кости перемывать!

Шах и мат в два хода, Лутфие уходит с поля боя посрамленная.

Но бабушка недаром ждала от нее любого коварства — ответный удар был нанесен из-за угла, но зато прямо в сердце.

— Русико! Русико! Иди домой, скотина тупая, — раздается как-то вечером, в момент возвращения коровьего стада по родным хлевам.

Бабушка выпрямляется, глаза ее загораются нехорошим блеском.

— Это кого она тупой скотиной назвала? А ну-ка сгоняй к забору.

Я стрелой несусь к забору, вижу корову, которую Лутфие загоняет в ворота хворостиной, и тут же с докладом обратно.

— Таааааак, — упирает руки в бока бабушка, — это она свою корову назвала, как мою внучку? Чтоб у нее глаза лопнули, чтобы душа из нее вылетела, чтобы она завтра утром не проснулась!

Бабушка в гневе так грозна, что я валюсь на тахту и хохочу во все легкие.

— Ты за мной не повторяй, — на всякий случай замечает мне бабушка, — но я этого так не оставлю.

Наутро бабушка пошла в курятник с тазиком кукурузы.

— Которая курица яиц не кладет? — спрашивает она меня с видом Наполеона.

— Вот эта, кажется. — Охота за яйцами входит в мои обязанности, я знаю всех наших куриц в лицо, угадываю, которая когда снесет и с какими интонациями квохчет. Бестолковая пестрая курица давно действует бабушке на нервы: ни яиц не кладет, ни цыплят не смотрит. Даже до конца высидеть ленится!

— Вот ты-то мне и нужна, — удовлетворенно заключает бабушка, и в ее глазах зажигаются огоньки мести.

— Лутфие! Лутфие! Куда ты лезешь, птица бескрылая, только и делаешь, что дырки в заборе, — громко декламирует бабушка, гоняясь по двору за ошалевшей от неожиданных перемен в жизни курицей: ее зачем-то выпустили из курятника бегать, и только она отошла душой на просторе, сразу принялись ловить.

Соседка тут же высовывает голову, но, открыв было рот, шевелит извилинами и догадывается: это не ее позвали, а…курицу.

— Наконец-то! Фу-у-ух, — схватив окончательно обезумевшую птицу за крылья, бабушка с победным видом поворачивается. — Сейчас она у меня денек посидит без еды, очистится, а потом я знаю, что с ней делать!

Лутфие скрывается, не в силах ничем ответить на такой сокрушительный удар.

Вечером на ужин мы ели бабушкино коронное блюдо, «курицу с рисом», по-другому — деревенское харчо с орехами, уцхо-сунели и кинзой. Аромат дурманит голову и смягчает душу.

— Теперь она сто раз подумает, прежде чем моих детей трогать. — Бабушка режет свежий хлеб, и корочка аж повизгивает под ножом. — А землю она так и не отдаст, — вздохнула бабушка.

Папа дипломатично промолчал и налил вина.

Охота

— Если твой папа хотел на старости лет игрушку, родил бы себе еще и мальчика, — желчно говорит бабушка, не одобряя папиного стремления обучить меня мужским делам.

Папа учит меня водить машину, правда — до педалей я достаю с большим трудом, поэтому решено отложить шоферство на годик, а пока я съела ему мозг чайной ложечкой насчет ружья.

О, какая острая зависть гложет меня каждый раз, когда настает сезон охоты, и ранним утром папа с такими же, как он, стрелка́ми, надевает высокие сапоги, непромокаемый плащ, ягдташ, патронташ и — самое главное! — перекидывает через плечо ружье, начищенное шомполом и ухоженное, как танцовщица варьете «Фридрихштадтпалас»!

Собаки обезумевают от восторга и прыгают выше себя, через голову и обратно. В стылом осеннем воздухе пахнет порохом и мокрой псиной.

— Па, — совершенно не надеясь на понимание, завожу я круглую песню — может, пробью дыру в голове, и папа сдастся.