Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка Страница 22

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Спасибо. Тяжело все время на спине. Повернуться на бок — несбыточная мечта, раньше так мечтала в институт поступить или что карточки прибавят.

— Сочувствую, но это уж не по моему ведомству. Это вам справедливая расплата за неосторожность.

— Знаю, что справедливая. А по вашему ведомству не знаю. Как говорят: не мне судить.

— Ну, а все-таки?

— Так некогда думать. Думаю, как вас подвела, ругаю себя, что, не посмотрев, под грузовик сунулась, мечтаю на бок повернуться — голова и забита. Некогда грустить. Знаете, у нас было в госпитале железное правило: если у кого что с близкими — погиб или от дистрофии, — сразу нагрузить вдвойне! Чтобы от работы вздохнуть некогда. И так мы были нагруженные: посмотрела я на здешних сестер, так мы в четыре раза против них, да на тех пайках — а тут еще вдвое. И знаете — действовало. Вот и я, хотя и лежу, а загруженная — некогда дурью маяться.

Если бы наедине, самый момент расспросить подробнее, что это за дурь, и Бородулина бы раскрылась. Но тут, при всех…

— Так что же вас удручало, Екатерина Павловна, до того как вы тут отвлеклись?

— Грустные мысли, Виталий Сергеевич, обычные грустные мысли: что жизнь проходит, что получилась она не очень удачной.

— Ну-у, Екатерина Павловна, это обычные мысли, с ними к нам не попадают.

— Может быть, я их переживала сильнее, чем принято: почти не выходила, продукты не покупала, почти не готовила. А тут вспомнили, что раньше лежала.

— Все это уже существеннее, что не готовили и не ели. А кстати, где вы раньше лежали? В нашем архиве вашей истории нет.

— В Удельной, Виталий Сергеевич.

— А, в третьей больнице, значит, — Виталий помнил, что Бородулиной не хотелось вспоминать о своем прошлом заболевании, и потому не стал расспрашивать публично: сделает запрос, пришлют медсведения. — А сейчас, стало быть, едите хорошо?

— Все ест, Виталий Сергеевич, — сочла своим долгом отрапортовать Дора.

— Да-да, все ем. Я ведь и тогда — не почему-нибудь особенному не ела, просто не хотелось ничего делать: сначала идти в магазины, потом возиться на кухне — столько возни! Да еще на кухне соседки, которых видеть не хочется!

Почему вы, кстати, так против них настроены?

Потому что противные бабы, Виталий Сергеевич! Обычные склоки, обычные скандалы. Там у нас коалиции, а я неприсоединившаяся, так против меня все.

А воруют у вас что-нибудь?

Так, по мелочам, совестно сказать. Держала в кухне крупы, чай, кофе — все отсыпали. Даже соль! Попросили бы — я бы дала, а то тайком. Блузку однажды с веревки сняли, так соседка в ней ходить не постеснялась: говорит, моя, говорит, я вашу видела, вы ее потеряли, а мне точно такую же сестра подарила. Ну как докажешь? Действительно же, массовое производство.

А вы за ценные вещи опасались.

Ну если по мелочам берут, могут ведь и ценные, правда?

А та дверь так и осталась незаделанной?

Нет, все устроилось: меня тут навестили, я объяснила, все сделали.

Ну, слава богу. И у нас бы вас точно так же навестили, и были бы вы сейчас с целой ногой.

Не говорите, Виталий Сергеевич, вся ваша правда!

Ну, хорошо, Екатерина Павловна, лежите и дальше на спине, желаю вам успешного вытяжения. Ну, и наши таблетки глотайте.

Я глотаю, Виталий Сергеевич, я глотаю! Вот Дора Саввишна свидетельница!

Глотает, Виталий Сергеевич, — с сознанием ответственности подтвердила Дора.

Виталий не спеша шел назад. Все-таки, наверное, он был прав: больная адекватная, бреда нет, суицидных мыслей нет и не было — согласится ли с этим ЛКК, другой вопрос. И пост можно снять. Хотя, похоже, не так уж Бородулина постом тяготится, особенно при ее лежачем положении, когда санитарку, наверное, не так легко дозваться. И Дора довольна: сидит и вяжет всю смену.

На Пряжке, уже недалеко от больницы, Виталий столкнулся с главным.

А чего это вы разгуливаете в рабочее время? — с обычной сварливостью спросил тот.

Ходил осмотреть Бородулину в «Двадцать пятое Октября».

Надо не в рабочее время, а в личное исправлять ошибки.

«Во зануда!»

В нерабочее время я не застану тамошних врачей.

Так ли уж вам нужно заставать тамошних врачей? Они же не психиатры. Вы должны полагаться на себя, на свои знания в решении всех вопросов с больной.

А когда Виталий в приемном покое положился на себя и свои знания, главный был тоже недоволен, называл самонадеянностью. Что тут ответишь — Виталий промолчал.

Ну, идите. И все-таки относитесь более бережливо к своему рабочему времени. Вот почему хорошо самому быть главным — не ради той небольшой власти, которую дает этот пост, а потому что не приходится выслушивать подобных глупостей!

И еще один сюрприз ждал Виталия: у самой проходной его перехватила мать Веры Сахаровой.

— Виталий Сергеевич, а я специально вас дожидаюсь! Мне сказали, вы пошли в какую-то больницу.

— Да, я там задержался, и теперь у меня очень много работы.

— Я вас задержу только на одну минуту! Вы извините, я вас очень уважаю, но все-таки нельзя ли ее у кого-нибудь проконсультировать?

— Разумеется, мы будем ее консультировать…

— Я уже узнала, что у вас в больнице некоторых больных смотрит профессор Белосельский, нельзя ли Верочку проконсультировать у него?

Новую больную так и так нужно кому-нибудь показывать — такой уж порядок. Или профессору Белосельскому, или доценту Левику, а иногда дело ограничивается Олимпиадой Прокофьевной, в особенности летом, когда профессура разъезжается на курорты. Виталий предпочел бы как раз избежать консультации Белосельского, поскольку Белосельский — «шизофренист», то есть принадлежит к школе, которая ставит шизофрению сравнительно чаще и охотнее; Виталий предпочел бы консультацию Левика, принадлежащего к противоположной школе.

— У кого удобнее проконсультировать, мы решим в отделении.

— Я подумала, что, может быть, профессор занят и его трудно бывает уговорить, или вам неудобно часто его просить, поэтому я пошла к вашей заместительнице по медицинской части и умолила ее, чтобы она устроила консультацию профессора Белосельского! Для отчаявшейся матери нет ничего неудобного!

Вот и удружила дочке. Но это-то как раз понятно и простительно: все родственники думают, что профессор назначит какое-нибудь необычайно эффективное лечение, а Белосельский в лечение вообще не вмешивается, он только ставит диагноз — а что такое психиатрический диагноз!

— Ну что ж, вероятно, Олимпиада Прокофьевна устроит такую консультацию.

— У меня вся надежда на профессора. Вся надежда!

— А теперь извините, мне нужно идти.

— Да-да, конечно! А нельзя ли Верочку перевести в палату поменьше?

— Пока нет. Она еще нуждается в непрерывном наблюдении, а оно возможно только там, где она лежит. До свидания.

— Да-да, извините, что я вас задержала. А нельзя ли ее перевести в Институт Бехтерева? Я слышала, некоторых больных переводят.

— По своему почину мы туда переводить не можем. Институт сам иногда присылает к нам запросы на больных, в которых заинтересован. Так что хлопочите там сами, если можете. Извините.

Наконец-то вырвался!

А ведь она протаранит там всех в институте, начиная с директора, Веру туда переведут — и больше Виталий ее не увидит. Жалко. Очень жалко.

Виталий так задумался, что забыл зайти к Олимпиаде Прокофьевне — уже поднялся на два этажа. Пришлось поворачивать назад.

Олимпиада Прокофьевна обычно во всем шла навстречу, надо было только уметь к ней подойти. А умение состояло в том, чтобы прикинуться растерянным, незнающим что делать — и попросить мудрого совета.

Олимпиада Прокофьевна восседала в своем маленьком кабинетике, сплошь заставленном массивными книжными шкафами красного дерева, из которых она всех врачей приглашала брать литературу, что было невинным кокетством, так как литература была на французском и немецком, а кто может свободно читать по-французски или по-немецки? В больнице никто — кроме самой Олимпиады Прокофьевны, окончившей в свое время женскую гимназию Оболенской. Так что с ее уходом на пенсию больница лишится, может быть, главной достопримечательности.

Виталий вошел и старательно поклонился — демонстрировал, по мере сил, хорошие манеры.

— Здравствуйте, Олимпиада Прокофьевна. Можно к вам?

— Заходите, Виталий Сергеевич, заходите!

Олимпиада Прокофьевна несколько благоволила к Виталию еще и потому, что его отец профессорствовал в Технологическом институте, а она сама дочь и жена профессора и отличала людей своего круга.

— Олимпиада Прокофьевна, я оказался в затруднении и хочу с вами посоветоваться.

— Конечно, Виталий Сергеевич! Да вы садитесь.

Виталий погрузился в кожаное кресло — вот у главного в кабинете таких нет, главный распорядился все кресла вынести и заменить жесткими стульями: чтобы никто не чувствовал себя там уютно, так это нужно было понимать.