Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения Страница 22

Лежать с голым торсом холодно. Я поднимаюсь, поднимается Тоф, он бежит, я кидаю вперед него фрисби так, что диск обгоняет его ярдов на двадцать как минимум, но поскольку фрисби брошен безупречно, он медленно скользит по воздуху, и Тоф успевает с опережением: обгоняет диск, останавливается, разворачивается и ловит его между ногами.

О как мы хороши. Ему всего восемь, но вместе мы смотримся эффектно. Мы играем на берегу, бегаем босиком, загребая и царапая холодный и влажный песок ступнями. На каждый бросок мы тратим по четыре шага, и когда мы бросаем, мир замирает и ахает. Бросаем так далеко, так точно, так абсурдно красиво. Мы — воплощенное совершенство, гармония, молодость, гибкость, индейская стремительность. На бегу я чувствую, как сокращаются мускулы, как тянутся хрящи, поднимаются и опадают грудные мышцы, циркулирует кровь, и каждый член работает, все функционирует безупречно — мое тело на пике своего развития, хоть я и слегка худощав; чуть-чуть не дотягиваю до положенного веса, несколько ребер все-таки проступают, и это, если вдуматься, может быть дико для Тофа, может показаться ему анемичностью, может его напугать, напомнить ему, как терял вес наш отец, как выглядели его ноги, когда он сидел в костюме за завтраком той осенью, когда уже махнул рукой на химиотерапию, но все же ходил на работу, его ноги во фланелевых брюках выглядели как палочки, тонкие палочки под серыми фланелевыми брюками, теперь висящими мешком. Надо подкачаться. Можно записаться в спортзал. Можно достать тренажер. На худой конец — просто купить гири, гантели. Надо. Придется. Надо продемонстрировать Тофу тело, взрывающееся жизненной силой, безупречное тело. Мне нужно быть воплощением здоровья и силы, я должен внушать уверенность и уничтожать сомнения. Я должен быть непобедим, должен быть машиной, совершенной, блядь, машиной. Я запишусь в спортзал. И буду бегать по утрам.

Мы бросаем фрисби далеко — никто никогда не видел, чтобы фрисби бросали так далеко. Сначала он взлетает так высоко, как никто никогда не забрасывал, так что посреди бледной синевы видны только полированная фара солнца и крохотный белый диск, а потом он летит вдаль — никто даже не подозревал, что фрисби может улететь в такую даль, — и в нашем распоряжении целые мили побережья от одного утеса до другого, а посередине — тысячи человек, которые могут его поймать. Но важна именно траектория, мы это понимаем; мы знаем, что дистанция зависит одновременно от скорости и угла полета, что нужно бросить эту штуковину со всей дури и все-таки направить ее по нужной траектории, вверх, прямой и стабильной, не слишком высоко, но и не слишком низко, ведь если послать его в правильном направлении, то инерция вращения чуть ли не вдвое увеличит дистанцию полета, причем вторая часть, на снижении, дает тебе фору — в том смысле, что тебе самому нужно обеспечить ему лишь половину пути, а инерция подарит ему вторую, и когда наконец поступательное движение диска будет становиться все медленнее и он плавно пойдет вниз, словно на парашюте, — тогда-то мы сделаем ход, подбежим под него быстрыми прыжками, царапая ступнями влажный песок, и когда он упадет, упадет он прямо к нам в руки, потому что мы уже там.

Мы выглядим как профессионалы, как команда, играющая вместе много лет. Пышногрудые женщины останавливаются и смотрят на нас. Граждане преклонного возраста сидят, качают головами и ахают. Верующие падают на колени. Мир никогда не видел ничего подобного.

III

Список врагов растет быстро, неудержимо. Всё это люди, которые вставляют нам палки в колеса или водят нас за нос: они или не знают, или плевать хотели на то, кто мы такие и что мы пережили. Похожий на белку мужичонка, который продал Тофу дешевый замок для велосипеда — велик был новый, мы купили его в прошлом году на его день рождения, перед самым отъездом из Чикаго, — эх, хотел бы я разобраться с этим типом: он уверял, что замок — лучший из всех, что у них есть, «не парьтесь, его нельзя сломать», — сказал он, но не прошло и недели, как велик угнали. И идиот в фургоне, который задом толкнул наш маленький «си-вик», когда мы оба сидели внутри, на светофоре посреди Беркли, и на секунду у меня в уме нарисовалось продолжение: фургон, похожий на чудовище, продолжает двигаться прямо на нас, проминает крышу машины, Тофа медленно расплющивает, я наблюдаю беспомощно… А еще что-то надо было сделать насчет (на самом деле — с ней) тощей злобной тетки в БАРТе, у которой волосы были подобраны так туго, что голова похожа на половинку луковицы, — тетка сидела напротив и, когда я сложил ноги Тофу на колени, посмотрела на нас поверх своей книжки с таким укором, словно я извращенец… Секретарша в школе, которая испепеляет меня взглядом, когда Тоф опаздывает в школу… Еще эта другая тетка, соседка через дорогу, облезлое создание с пухлым сыночком, — она перестает возиться в огороде и таращится на нас всякий раз, когда мы выходим из дома. И хозяева дома на холмах в Беркли, которые не возвращают нам залог, уверяя (утверждая), что мы нанесли ущерб буквально всему в доме. А хуже всех — агенты по недвижимости. Это просто невообразимые скоты.

— Где вы работаете?

— Я пока не работаю.

— Значит, вы учитесь?

— Нет.

— А это ваш… сын?

— Брат.

— Хм, понятно. Мы вам сообщим.

Мы не знаем, за что хвататься. В новой школе Тофа нет доставки на автобусе, так что с самого начала становится понятно: где бы мы ни поселились, мне придется самому отвозить и забирать его. В конце июля, только приступив к поиску жилья на осень, мы широко раскидывали сети — по крайней мере, в первое время имея в виду практически все районы Беркли, Олбэни и южного Окленда. Мы высчитали: если сложить мои доходы — в расчете на то, что в какой-то момент это понятие наполнится реальным содержанием — и социальную страховку Тофа — ему полагается ежемесячная сумма, эквивалентная той, что тратили бы на него родители, — получится, что мы можем платить за жилье тысячу долларов в месяц, — и пустились на поиски.

Нас потрясло, насколько унылы наши перспективы. Больше не будет ни холмов, ни видов — предыдущий под-съем был странной случайностью. Больше не будет ни гаража, ни стиральной машины, ни сушилки, ни посудомойки, ни мусородробилки, ни туалетов, ни ванной. В некоторых домах, что мы смотрели, не было даже дверей в спальнях. Я чувствовал себя ужасно, ощущал личную ответственность за все; начал осматривать дома без Тофа, чтобы не травмировать его психику. Качество жизни шло на спад. В Чикаго у нас был свой дом, и дом вполне приличный, с четырьмя спальнями, со двором, ручей тек неподалеку, огромные столетние деревья, холмик, кое-какие перелески. Потом был этот подсъем — золотой дом на холмах, весь из стекла и света, с видом на все — горы, океан и все имеющиеся мосты. А теперь, отчасти из-за того, что наше хозяйство, как и следовало ожидать, взорвалось изнутри (Кэти больше не хочет с нами жить; мне и Кирстен надо какое-то время побыть отдельно; а мы с Бет, как и положено взрослым брату и сестре, которые много пережили вместе, точно знали, что если мы по-прежнему будем находиться в одних и тех же четырех стенах, кого-нибудь в конце концов найдут окровавленным и расчлененным), все мы смирились с жилищными условиями попроще и поскромней. Бет будет жить одна, Кирстен — на пару с кем-то, кого она нашла по объявлению, а мы с Тофом попробуем найти квартиру с двумя спальнями, и чтобы она была расположена близко, но не слишком близко, к кому-нибудь из них или к обеим.

Я-то мечтал о студии. Много лет я представлял себе свое первое после колледжа съемное жилье: огромное необжитое пространство с высокими потолками и облезлой краской, оголившейся кладкой, водопроводными трубами и батареями, — огромное пространство, все открытое, чтобы я мог там рисовать — создавать и хранить колоссальные полотна, — разбрасывать вещи, а может, повесил бы баскетбольное кольцо или устроил маленький хоккейный каток. Жилье должно быть у Залива, и чтобы рядом был парк, и БАРТ, продуктовые магазины и так далее. Я позвонил по нескольким объявлениям в Окленде.

— А что там за район, — поинтересовался я.

— По правде сказать, райончик еще тот. Но на этом участке запираются ворота.

— Ворота? А парк там есть?

— Парк?

— Ну да, со мной восьмилетний ребенок. Там есть поблизости парк?

— Я вас умоляю. Давайте говорить серьезно.

Даже когда мы соглашались на одноэтажный дом с двумя спальнями на равнине, люди были к нам недобры, неприветливы. Я ждал от всех распростертых объятий, ждал благодарности за то, что мы, трагические посланники Господа, спустились с облаков и согласились пожить в их глупых домишках. Реакция же, с которой мы сталкивались, пугающе напоминала безразличие.

В самом начале у нас был вариант: дом с двумя спальнями и двориком, в северном Беркли; мы позвонили; по голосу показалось, что собеседник нам рад, да и человек незлой. Но потом, теплым ясным днем, мы к нему приехали. Вылезли из нашей красной машинки и направились к нему, а он стоял на крыльце, и виду него был обалделый.