Анатолий Кузнецов - Продолжение легенды Страница 22

— Ленька, вставай, пошли, пошли домой!

— Что с тобой?

— Ничего. Пошли домой.

— Да на тебе лица нет! Что случилось?

— Да ничего же! Тошнит…

— Ну-у… Ухи объелся. Погоди, бычков подловим и пойдем.

— Не хочу бычков! Идем сейчас же! — Я сказал это таким неожиданно капризным тоном, что самому стало стыдно, а Ленька захлопал глазами.

Мы пошли через луг к сопкам. На этом лугу росли мириады фиалок. Меня морозило, мутило, и вдруг дикая резь в животе заставила согнуться.

— Что? — спросил Ленька.

— Давай нарвем фиалок…

— Девушкам? Да? — обрадовался Ленька. — Вот это придумал!

Он, ничего не подозревая, рвал фиалки целыми пучками. У меня фиолетовые круги плыли перед глазами, но я держался. Шли медленно и к закату солнца добрались до склона. Здесь новый приступ боли и тошноты заставил меня отбросить букет прочь и присесть на камень.

Ленька перепугался, засуетился, что-то говорил, а я заорал:

— Иди вперед! Я отдохну. Иди вперед, говорю!

Он деликатно пошел вперед, поднялся по склону, с минуту маячил его силуэт с удочками на фоне темнеющего неба и исчез.

Я, обессилевший, весь в холодном поту, немного отдышавшись, пополз за ним. Ленька сидел, поджидая меня, в траве. Отсюда открывался, как и с портального крана, необозримый вид на серебристую ленту Ангары, на необъятные вечерние дали, покрытые тайгой сопки.

— Ленька, Ленька! — сказал я, задыхаясь. — Достань мне денег! Я уеду в Москву. Я вышлю тебе оттуда, клянусь, честное слово!

— Ах, ты! — прошептал Ленька. — Да что же с тобой? Толик, да что ты?

— Достань мне денег, прошу тебя, умоляю тебя! Я уеду сегодня, сейчас же, я не могу так больше, я не могу! Я домой хочу!

— Ну-ну… Да не надо, успокойся! Это тебе бычки…

— Выбрось их, я не могу их видеть!

Он взглянул на меня и послушно бросил связку бычков в траву.

— Ленька, мне нужны деньги! Ленька, Ленечка, голубчик! Двести рублей на общий билет, иначе я пешком побегу. Я не гожусь, я пропаду. К черту! К черту! Двести рублей!

Ленька облапил меня за плечи ласково и неуклюже.

— Толик, родной!.. Да ведь денег-то… нет. Нет денег. Ни у кого нет. Достать нельзя… Потерпи. Ты пересиль себя. Ах ты боже мой! Держись, пересиль. Понимаешь? Тебе плохо, а ты упрись. Ну, поругайся… Слышь, хочешь — ударь меня? Бей! Ну, бей! Не бойся, мне ничего!

Он уже не знал, как вести себя, что сказать мне, капризному, избалованному дитяти, как ответить на такую выходку.

— Ты же пойми: уехать — это можно. Получишь аванс, на вокзал — да и дома. Да только дашь себе поблажку раз — всю жизнь поедешь на поблажках, ставь крест! Идем лучше домой, возьми себя в руки. Эх, не надо было тебе бычков есть! Пошли… Заработаешь денег, отпуск возьмешь — съездишь. Хочешь, вместе собирать будем? Мне не надо! Ну что же ты, не на Москве весь свет клином сошелся!

Я плохо слушал, что он еще говорил. Тошнота немного прошла. Я встал, отыскал в траве бычков, молча сунул связку Леньке, отобрал у него половину удочек и, кусая губы, пошел.

Леонид уделил мне половину своих фиалок, и мы положили два букетика на Приморской, под дверью с табличкой «4», тихо, по-воровски прошмыгнув в коридор.

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

В эту ночь я шел на работу медленно и тяжело. Впервые мне было абсолютно безразлично, что делать и как. Хотелось только, чтобы смена поскорее прошла.

Представьте себе горы развороченной земли, усеянной щепками, бревнами, и среди них высокую наклонную деревянную стену. Она внутри пустая, туда мы заливаем бетон. Это после водослива мы строим береговую стенку, набережную. С одной стороны ее будет сквер, с другой — забурлят воды, вырываясь из турбин станции. Нет, не пустая стена, а, конечно, заполненная арматурой. Тесно там, комбинезоны цепляются за крючья, повернуться негде, провод вибратора путается, света прожектора недостаточно.

Николай наверху открывает бадью и валит, а я принимаю машины внизу у крана. Сюда портальный не достает, пригнали паровую «Шкоду». Как он сюда прилез на своих широких, стертых и покалеченных гусеницах через горы земли, непонятно. Он — как двухэтажный дом, весь обсыпан углем и пыхтит, как паровоз. Темно, горит зола, высыпанная из топки; машинисты то выглядывают, то скрываются в будке, чумазые озабоченные; скрипит где-то неподалеку бульдозер да время от времени с буханьем вырываются искры из трубы крана.

Прохладно. Меня знобит и тошнит.

Чего-то мне хочется. Чего-то мне недостает. А чего — сам не понимаю. Но только кажется, что добудь я это — и горы свалятся с меня, станет легко жить на свете и радостно. Но чего? Или я болен?

Первым привез бетон старый знакомый, водитель машины «00–77», с грустными глазами. Я обрадовался ему, и он впервые заговорил со мной, сказал, что к нам трудно добираться.

О, шоферы строек! По каким только ямам, холмам, непроходимым хлябям и колдобинам вы не водите свои истрепанные, работящие машины! Ваши самосвалы в таком страшном виде не пустили бы даже в пригороды Москвы. А вы умудряетесь делать сто тысяч без капитального ремонта, носите резину до последнего клочка и еще экономите! К нам сюда пройти — сам черт ногу сломит, а «00–77» приехал и бетон не расплескал, и только заметил, что трудно добираться.

Вторым прибыл «рвач с золотыми зубами» — этот зато половину бетона выплеснул в пути.

— Ахо! Друзья встречаются вновь! — радостно приветствовал он меня, не выходя из кабины. — Как поживает сегодня твой карандаш?

— Ладно!

— А работенка сегодня никуда… Уж пару крестиков там проставишь законно, а?

Работа действительно не ладилась. Николай не мог попасть бадьей в узкий раструб стены. Крановщик бранился, боялся, как бы тяжелая бадья не оборвала стрелу. Кран натужно пыхтел, дергался, лязгал. А в деревянной узкой клетке девушки убирали кабели, чтобы их не заваливало, жались к стенам по углам, закрывались. И вот: грр-бух-бух-шлеп-трах! Вывалили!

Начинается вой в блоке:

— Куда тебя черт просил валить? Колька-а-а! Паразит! Иди теперь сам, перекидывай!

— Л-ладно! Молчать там! — с достоинством говорит Николай в дыру и садится закурить. — Б-бабы! Ваше дело малое: з-знай вибрировай.

Он на блоке ходит с опаской, хватается за штыри, взмахивает руками, и на фоне звезд похож на одинокую и бестолковую курицу, которая никак не найдет своего насеста.

Наконец бетон вообще перестали возить.

Николай спустился со стены по лестнице, собрал кучу щепок, притащил ведро из-под смолы, целое бревно, раздавленное экскаватором, свалил все в кучу и поджег:

— В-вот славно! Костер — п-первое дело! Эй, девки!..

Из блока выбралась Даша, с ног до кончика носа в бетоне; пришла, присела, подставляя огню бока и радостно щурясь, славная, добрая, словно и не она только что костила Николая.

— Вот зимой, Анатолий, х-холодища — во! — сказал Николай. — А я на эстакаде, на ветру. Бабы-то в блоке, а на эстакаде — метель, смерть моя! Спасаться надо? Вот я соберу щепочек, да в пустой бадье и разведу. Железо вокруг, не загорится. Залезу в бадью, дым глотаю — ах, хорошо!

— Расскажи про пожарника, — подсказала Даша.

— Ну, а когда начальство идет, я сразу затоптал, присыпал, словно и не я. Откуда дым? Курил! И вот однажды пожарник попутал. Я его не углядел: метель больно сильна была. Эх, он как набросился! Такой и растакой ты, говорит, Иркутскую ГЭС спалишь! Я же стою на своем: «Спасаться надо?» — «Я тебя, — говорит, — спасу!» Побег он искать начальника участка. Я скоренько костер загасил, золу скинул вниз, снегом присыпал, а сам ходу. На портальный к Ефремовичу залез и смотрю. Они пришли, ходили, ходили… А я наблюдаю. Начальник говорит: «Не может быть, я Николая знаю, он не допустит». Так и ушли. Потом начальник встречает. «Ты, — говорит, — жги, да так, чтоб пожарники все-таки не видели». Ладно. Знаем. Летом теперь что? Благодать.

Неподалеку лежал ящик для угля. Я развернул его к огню, постелил там доску и прилег. Железо было ледяное, костер погасал. Иногда гул будил меня, я вскакивал, выбегал к машине, но это была не машина, это гудел и клокотал котел крана. Во сне я видел зиму: Москва завалена снегом, и по улице Горького колонной идут снегоочистители. Морозно, термометр на Моссовете показывает «35». А я — школьник, с портфелем в руке, иду и жую мандаринку, и от нее желтые корки остаются на снегу. Скоро Новый год, у нас культпоход на «Щелкунчика»…

Меня разбудил «рвач»; он привез кубометр бетона, который «выдоил» с завода, и сказал, что там поломка, бетон будет не скоро. Я дрожал от холода, был как пьяный, — то ли больной, то ли сонный.

— Ну слушай, парень! — стал канючить этот сильный мужчина. — Ну добавь же ходок хоть пяток! Сам видишь, какая работа. Ну что я, не рад бы возить? Вот вырвал из зубов кубик… Ну допиши, прошу тебя, детишкам на молочишко! Ведь у меня их сколько, и все пищат: дай, дай, дай!