Михаил Елизаров - Нагант Страница 22

Матвей поглядел в окно и увидел два светила: красное и белое.

– Живое и мертвое, – сказал Матвей, благообразно морща переносицу, – вот Божья благодать…

Незаметный аист клюнул Матвея в затылок морковным клювом, Матвей ощутил новую способность – умственно окрылил кровать, вскочил в нее, гикнул:

– Во имя Отца и Сына!

Распахнулось на полстены окно, Матвей вылетел из Комнаты и взмыл над домами.

Сквозь промоину в облаках пронеслась разнаряженная баба.

– Сгинь! – плюнул радостно Матвей.

Баба натянула подол и полетела выше.

Вдалеке заприметил Матвей чьи-то сани, а за ними небесную поземку – снежным дымком вьется. Матвей поравнялся с санями, а там – Соболиная Красавица. Приветливо посмотрела, засмеялась:

– Коли правда зима, вот потеха!

А Матвей уже вздумал душу тешить, вытащил тальянку:

– Ну, подруга, выговаривай! – растянул мехи, и тальянка начала выговаривать странное: «Сел пастух обедать сыром овечьим-человечьим, а черти тут как тут: – Как живешь, пастух? – Мучаюсь. – Зачем смерти просишь? – Жить надоело!»

Отбросил тальянку Матвей, чтоб притронуться к Соболиной Красавице. Рука его коснулась зеркала, и Матвей понял, что он и есть красавица.

Прекрасная двойница, отслоившись, упала к Матвею в сани, обхватила и давай целовать. Он захотел было спихнуть возможную соперницу в пропасть, но она запищала:

– Пригожусь, пригожусь, пригожусь, – скукожилась до размеров куклы и спряталась под животом у Матвея.

Показался рукав древнего леса с окаменевшей кроной. У земли костер трепыхался, как подбитая птица. Матвей замедлил бег саней и увидел сидящих у костра редких людей – философов-скитальцев. Вместо поленец они поддерживали огонь трупами Кобзарей. Парочка трупов уже славно чадила и потрескивала. Рядом, сложенные штабелем, лежали еще с десяток Кобзарей.

Матвей не утерпел, показался и с важностью предрек:

– Спустя сто лет на Украине всех мальчиков будут звать Тарасами, а девочек – Оксанами!

Философы на мгновение подняли источенные раздумьями лбы, и Матвей поразился: «Что за страшные, горелые глаза у них?!»

Поникли философы, и отблески пламени заиграли на их голых лунных черепах.

Сани несли Матвея дальше. Раскинулся вещий луг, где травы шепчутся, ходит туман в белых валенках, росу сыплет, и в каждой капельке – человеческий глаз. Матвей забылся над парующими травами. Было ему видение, будто он в незнакомой комнате и перед трюмо, в нем не отражаясь, сидит обнаженная. Весь пол вокруг усыпан грудами нижнего белья. Заныли у Матвея чресла от вожделения, рванулся он к женщине, но запутался ногами в белье, упал, продолжая жадно ползти. Женщина обернулась. Матвей содрогнулся – у нее песья морда, а в зубах – его откушенный хуй. И очнулся.

Сани стояли на дороге, и шелковой прозрачности девица обмахивала Матвея совиным крылышком.

– Я твои печали по болотам разогнала, – усмехнулась девица.

С поклонами приблизились боярышни в кокошниках, подвели Матвею оседланного теленка с иконным лицом. Провожатым вызвался медведь с бубном. Вскочил Матвей на теленка и поехал. Впереди медведь – в бубен стучит и поет ангельским голосом.

Добрались они до высоких земляных хором. У входа вкопан граненый крест, а к кресту привязан козел. Матвей постучал в дубовую дверь. Вышла старуха со свечой, седые космы до плеч. Матвей шагнул за ней, и захлопнулась, как приросла, дубовая створка.

Поначалу Матвей думал, что у него в голове хрустит, присмотрелся – кости, а от них смрад поднимается. Вертелась на языке молитва, но старуха предупредила:

– Матвей, святое слово в домовище обручем давит, – и рот Матвея наполнился лезвиями и булавками, а ноздри мясом забились.

Закончился коридор, стены разошлись, потолок поднялся, задрожал слабый свет, и Матвей увидел большой котел на огне.

Из котла вынырнул синий утопленник:

– Не бойся, Матвей, я твой папка, утонул еще ребенком – за двоеженство. Прыгай ко мне, купаться будем!

Матвей попятился, тут старуха бултыхнула Матвея в котел, а утопленник начал усердно охаживать мочалкой. Матвею стало щекотно и приятно, он уронил голову на лягушачий папкин живот и уже отстраненным взором изучал свое тело, сделавшееся синим и распухшим, а потом – белым и тонким.

Старуха прильнула к Матвею и холодом надула ему две пышные груди. Сняла серпом голову Матвея, положила между ног, расчесала гребнем так, что волосы из сивых и редких превратились в густые и вьющиеся, точно срамные, и насадила голову обратно на шею. Старуха потерла ладони, вспыхнула зеленой искрой лучина. Тогда она вытянула из зуба нить и села ткать Матвею рубаху. Обмытого Матвея обрядили в свежее, и журавли понесли комариное его тело в Египет.

Он очутился в величественном саду. Время остановилось здесь, под куполом покоя и сумрака, может, тысячу лет назад, только длинные ветви, полные цветов, разрастаясь, оплели полурухнувшие расписные стены. Вдруг полилась музыка, воздух закачался, и быстрые солнечные веники вымели тени из сада. Изображения на стенах налились красками, заплясали фигурки в париках и юбках, сад наполнился шумом райских крыл, топотом копытец, шуршанием лапок. То там, то здесь показались мордочки пугливых грациозных тварей.

Выбежали, наигрывая на смешных дудках, толстоносые карлики в двуцветных трико с оттопыренными гульфиками. Откуда ни возьмись толпы прелестных курчавых амурят окружили Матвея. Он только нагнулся их приласкать, но увидел, что у малышей острые клычки и злые глазки, и не решился.

Гул разноязычных голосов оглушил оробевшего Матвея.

Эфиопы с гирляндами бус, мускулистые бородачи в туниках, гладколицые ораторы в тогах, волхвы в небесно-голубых плащах, горбатые старухи, нагие юноши с выступающей сетью вен по всему телу, женщины в накидках до пят, хмельные калеки, пророки на орущих ишаках – все это людское море затопило каждый клочок садового пространства.

Последней въехала запряженная шакалами сияющая колесница. Стоящий в колеснице выглядел ослепительно прекрасно, один глаз его был солнце, другой – луна.

Глубокий, хрустальный по тембру голос над садом объявил:

– Полюбовный Спаситель всех людей живущих, Светлый Жених!

Красавец благосклонно кивнул и ступил на землю. Тотчас поднялась гибкая змея с красным венчиком на голове, чтоб служить опорой его руке. Жених вел на цепи отрока, который выгибался и щелкал зубами.

Женщина с угольными глазами подтащила к Жениху шелушащегося, в язвах, мученика. В паху мученика лиловела огромная шишка.

Женщина пояснила:

– Ему яблоко подбросили ядовитое, он отравился, и отравленное семя вспучилось…

Евнух-слуга подал Жениху стальной прут. Жених протянул руку, и между пальцами у него вспыхнула вольтова дуга. Прут накалился в ладони, и Жених с милосердной улыбкой ткнул алым острием прута в жуткую опухоль. Разлезлась кожа, семя брызнуло во все стороны, страшно застонал мученик и пал замертво.

– Смерть святая, и плоть святая, – иронично сказал Жених.

Грянул всеобщий смех. Матвей всматривался в трясущиеся от безудержного веселья лица и с удивлением отмечал, что никто из присутствующих в отдельности не издает звуков. Казалось, смех звучит независимым, всеобщим фоном, а люди воспроизводят только маску смеха.

Жених призвал жестом к тишине и навел палец в толпу:

– Вот моя Невеста!

Все сосредоточили взгляды на Матвее.

Он, чувствуя их настороженность, произнес, запинаясь:

– В душе давно зрело что-то хорошее… Оберегал, боялся растратить, а теперь говорю смело – бери, это твое! – и преданно уставился в жениховы очи.

Толпа одобрительно загудела, отрок на цепи забился в припадке, всколотил языком пену, проворный слуга подставил к перекошенному судорогой рту кубок и доверху наполнил бешеной слюной. Матвею поднесли кубок, он осушил его. Материнство ударило в голову, молоко закипело в грудях, внутренний голос подсказал: «Дающая рука – пламя, забирающая – лед!»

Охваченный чудной силой, Матвей порвал на милостыню ставшее хлебным тело мученика и рассовал по жадным ртам калек и старух. Безымянный палец Матвея точно обдало кипятком, и на пальце выступило золотое обручальное кольцо.

Кто-то наверху затянул небо в узел, и стянувшееся пространство образовало стены собора. Вступил писклявый хор на клиросе, вздохнул могучими легкими орган, только органиста не было видно – на стене шевелилась медвежья тень. Зажглись капающие огнем селитровые светильники. Матвей узнал среди прихожан своего покойного дядю. Дядя сделал знак: «Молчать!» – и щеки Матвея коснулся крылом нетопырь.

Оглядевшись вокруг, Матвей увидел, что роспись поблекла, кое-где вьется плющ, плиты под ногами растрескались и в щели пролезли мосластые корни. На подушках мха дремало стадо свиней, валялась скорлупа гигантского яйца, трепыхалась живая рыба. У колонн стояли истуканы в черных латах. Нищие, обмотанные цветастым тряпьем, прокалывали друг у друга волдыри. Поодаль кающиеся грешники выводили заунывные псалмы. На парчовых волнах розовые младенцы сосали пальчики, напрягали и расслабляли сфинктеры и сладострастно кричали. Подвешенная на крюк, сочилась освежеванная коровья туша. На плите собралась лужа крови, и тонкие борзые осторожно лакали из нее.