Майкл Каннингем - Снежная королева Страница 22

– Мамонта лучше изучать в естественной среде обитания. Надо будет создать для него специальный заповедник. Где-нибудь в Норвегии, например.

– Ему там будет хорошо, – говорит она.

– А знаешь что еще?

– Что?

– Фиджи отменили законы против гомосексуалов. Теперь на Фиджи разрешается быть геем.

– Это хорошо.

– А еще…

– А-а?

– Японская принцесса Нори вышла за простолюдина и отреклась от престола.

– Он красивый?

– Да не очень. Но у него прекрасная душа, и он любит принцессу больше всего на свете.

– Это даже лучше.

– Разумеется.

Из гостиной доносится голос Пинга: – Полночь через минуту!

– Давай здесь останемся, – говорит Бет.

– Нас найдут.

– А мы их прогоним.

– Конечно.

Внезапно Тайлер начинает рыдать. Тихо, судорожно, словно давясь слезами.

– Все хорошо, мой мальчик. Все хорошо, – утешает его Бет.

Тайлер позволяет ей себя обнять. Говорить он не может. Приступ плача застиг его врасплох. Ему страшно, разумеется, ему страшно за Бет – ремиссия, такая неожиданная, такая необъяснимая, запросто может пройти таким же непостижимым образом, каким настала. Им обоим это известно. Однажды они даже поговорили на эту тему и больше решили к ней не возвращаться.

А еще он оплакивает свадебную песню, которую спел Бет больше года назад. И почему только у него не получается забыть (не говоря уж о том, чтобы простить себе), что песня была плоха, хотя все вокруг уверяли, что это лучшее из всего им написанного? Да-да, конечно. Песня достаточно прочувствованная и искренняя, чтобы выжать у слушателей слезы, но ведь сам Тайлер понимает, что она скорее сентиментальна, а не пронзительна. Он сам виноват, что потерпел поражение. Сейчас он с содроганием вспоминает, что оставил осколок в сердце, выкинув упоминание, что тот ледяной; что чуть было (он старался забыть, как и почему такое могло случиться) не срифмовал с тобою наш торжественный зарок и обитый красным бархатом возок. Ему не хватило времени, не хватило таланта, и получилась баллада, подходящая к случаю, всех присутствовавших устроившая, – симпатичная вещица, а не выкованное из бронзы произведение искусства, в котором сплавились бы воедино темы любви и смерти, которое стали бы петь и после того, как воспетые им возлюбленные превратятся в прах. Получилась песня на случай. Слушатели, конечно, были в восторге, но даже тогда, когда он ее пел, а Бет стояла, вся дрожа (она была совсем слабой в те дни, кожа – того же водянисто-белого оттенка, что и шелк ее платья), сгорая от любви к нему, – даже тогда ему было понятно, что он всего лишь менестрель, что на голове у него не золотой венец и не лавровый венок, а шляпа с пером и что в песнях о любви он поднаторел потому, что исполнял их за деньги по всей стране, они звучат у него убедительно благодаря большой практике, он так привык симулировать любовь на потребу посторонним, что не способен теперь ни на что, кроме симуляции, даже когда поет о собственных чувствах. Единственным доступным ему музыкальным языком сделался язык убедительного притворства.

Песня удостоилась положенных похвал, но испонителя-то не обмануть.

У Тайлера много причин для слез, в том числе понесенное им поражение, худшее из возможных поражений, худшее, поскольку тайное, ведь все вокруг убеждают его, будто песня о любви к Бет – это удача, победа, сокровище, которое он так долго искал.

– Все хорошо, – повторяет Бет.

Тайлер так и не избавился от той соринки, залетевшей в глаз, от этого мелкого соблазна плоти…

– Двадцать, девятнадцать, восемнадцать… – доносится из гостиной.

В гостиной царит мечтательная нервозность. Где все? На месте только Пинг, Нина и Фостер.

– Семнадцать, шестнадцать… – считает Фостер, глядя на карманные часы.

А сам тем временем пытается понять, куда запропастился Тайлер.

Пинг спрашивает про себя: Фостер, сегодня ночью это наконец произойдет?

Нина мысленно говорит: прости, Стивен, сама не знаю, что у меня было в голове, сразу после полуночи я тебе позвоню.

– Пятнадцать, четырнадцать, тринадцать…

Появляется Эндрю, он ссутулился и свесил руки, изображая обезьяну. Почему он до сих пор здесь? Как Лиз его терпит?

Красавец знойный, не поспоришь. Совершенно беспомощный, а ей нравится верховодить. А потом, ей много лет, и это ее напрягает. Трахается он наверняка гениально. И материнская привязанность, надо было ей в свое время ребенка родить. Она решила, что ли, что разницы между этими парнями никакой и нет смысла от одного к другому метаться? А он красив, чертовски красив. Тоскливо ей с ним, поди, до смерти. Она что, не понимает, как смешно рядом с ним выглядит? Устает, должно быть, от него. А может, он совсем другой, когда они вдвоем, без посторонних?

– Двенадцать, одиннадцать, десять…

– Где Лиз? – спрашивает Пинг.

– Уже идет, – отвечает Эндрю.

Фостер готов, ведь не молод уже, а я так давно в него влюблен. Ну зачем я все это на Стивена вывалила, надо научиться держать себя в руках. Тайлер, где ты? Зачем я все это вывалила, не молод уже, где ты?

– Девять, восемь, семь…

В спальне Лиз говорит Баррету:

– Мы ведь оба считаем, что это плохо, что у Тайлера в тумбочке хранятся наркотики?

– Да. Оба считаем.

– Ты с ним поговоришь?

– Ага, наверно. В смысле, придется, да?

– Кроме тебя некому.

Она поеживается, складывает руки на груди.

– Мы оба видели свет, – говорит Баррет. – И ты и я.

– Мы видели самолет. Облачко космического газа.

– Ну нет.

– А что тогда? – спрашивает она.

– Шесть, пять, четыре…

– Надо идти.

– Знаю, – говорит он.

Но никто из двоих не двигается с места.

– Три, два…

Баррет умоляюще смотрит на Лиз.

– Один.

Тайлер и Бет жадно целуются. Тайлер дыханием входит в нее и одновременно вдыхает ее в себя. Происходит обмен некой силой, Тайлер не понимает, то ли он передает ей поцелуем собственное здоровье, то ли ее чудесно возвращенным здоровьем наполняется сам. Но это и неважно. Тайлер решает, что сейчас важно другое. Она прижалась к нему, они вместе, на дворе 2006 год.

– Упс, – говорит Лиз. – Двенадцать.

– С Новым годом.

Они с Барретом торопливо целуются.

– Ты поняла, что твоим первым словом в новом году было “упс”?

– Давай и это считать знамением.

Пинг, Фостер и Нина целуются, радостные, как дети. С Новым годом! Они обнимают друг друга, с улицы доносятся крики и треск петард.

Эндрю держится в стороне. Нина (ну почему всегда я, почему все приходится делать женщине?) подзывает его к остальным.

– С Новым годом, Эндрю, – говорит она.

– С Новым годом, – отзывается он с глуповатым радушием бортпроводника, но остается где стоял, неподалеку от двери.

Почему он до сих пор здесь?

– Надо пойти найти Эндрю, – говорит Лиз.

– Надо.

Но секунду спустя Эндрю появляется на пороге и, как Годзилла по Токио, напролом устремляется к Лиз с Барретом. Он совсем не зол, во всяком случае на вид. Просто двигаться предпочитает по прямой, не обходя препятствий.

Лиз поднимается на ноги.

– С Новым годом, моя радость, – говорит она и раскрывает объятия.

– С Новым годом, – отзывается Эндрю и обнимает ее.

Они целуются, Эндрю обеими руками хватает Лиз за задницу.

– Обоих с Новым годом, – говорит Баррет и пробирается к выходу.

Эндрю вслепую хватает его за руку и пожимает ее. Похоже на то, что делает он это из искреннего расположения.

Баррету приходит в голову, что Эндрю знал, каким-то образом догадался, что им с Лиз нужно немного времени, и дал им это время, хотя Новый год был совсем на носу.

Другого человека легко недооценить. И так же легко завысить оценку. Штука в том, чтобы выбрать верную точку между двумя этими крайностями.

По пути в гостиную Баррет проходит мимо кухни. Там отчаянно целуются Тайлер с Бет. Пройти незаметно? С какой стати, они же одна семья, он приходится Бет запасным мужем и имеет полное право их прервать.

– С Новым годом, – говорит он.

Они разлепляются, слегка ошеломленные, как будто им странно оказаться вдруг на этой кухне, в этом мире.

– С Новым годом, дорогой, – говорит Бет.

Она подходит к Баррету, обнимает его тощими руками за плечи и целует в щеку.

Следом подходит Тайлер, он обнимает их обоих так, что Бет оказывается посередине, зажатая между Тайлером и Барретом. Баррет всем телом ощущает ее миниатюрность, ее упругую тонкокостность. Бет сейчас – белая мышка, любимый домашний зверек, которого держат и не выпускают двое мужчин, способных при желании легко его раздавить. Баррет готов поклясться, что она дрожит мелкой дрожью, как мышь, когда ее берут в руки, дрожит от настороженности и страха (человек как-никак животное хищное), а еще просто оттого, что она – очень маленькое существо, в чьей груди быстро-быстро бьется сердце размером с черничину.