Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез Страница 22

Майк сделал шаг назад, и взгляд его упал на результат собственного варварства. Он почему-то ожидал увидеть фреску неповрежденной, но полосы на штукатурке от его ножа были на месте, свежие, как открытая рана. Их явно не заметили, будучи ошеломлены другим надругательством.

Появился православный священник, но не тот, местный, с которым Майк разговаривал раз или два. Это был человек с бородой, закрывавшей половину груди, высокий и осанистый, выглядевший грозно в своем черном одеянии и высокой шапке. Священник резко остановился в дверях, глядя на Майка то ли с удивлением, то ли с подозрением. Майк почувствовал, что краснеет, и радовался, что в церкви сумрачно и дымно.

– Поли како. Очень плохо, – сказал он, указывая на глаз над алтарем.

Священник ничего не ответил. Старушка на импровизированных лесах перестала скрести стену и повернулась к Майку. Ее глаза были еще более пронзительными и мрачными, чем глаз, который ей поручили отчистить. Майк повторил свои слова и протиснулся в дверь мимо священника.

Оказавшись на улице, он закурил и стал ждать, когда Ким выйдет из гостиницы. Это случилось не скоро.

– Она не хотела, чтобы я уходила. Рыдала, уговаривала остаться с ней в гостинице.

– Хорошо, что она приехала только на неделю, – хмуро сказал Майк.

– Будь с ней помягче, Майк. Просто будь помягче.

17

Манусос сдавленно закричал и очнулся от старого кошмара. Солнце уже перевалило зенит. Козел рядом перестал жевать жвачку и удивленно уставился на него. Пастух с трудом разлепил веки. Платок съехал с головы. Взгляд козла заставил его смутиться своего глупого вида. Он сел, швырнул в него камнем, и животное отошло.

Он глотнул из фляжки теплой воды. Слишком долго он спал. Вновь ему явился старый кошмар, а когда такое случалось, уж тот никогда не отпускал его, покуда не получал свое.

Манусос знал – кошмары высасывают из тебя что-то жизненно важное. Они обхватывают тебя, словно присоски восьминогой рыбы, и высасывают. Что они высасывают? Не кровь, не семя, не костный мозг. Трудно сказать, что именно. Люди считали кошмары обычными снами, дурными снами, зловещими. Но они ошибались. Кошмар – это дух. Ты не мог его видеть, но он должен был питаться, а чем – трудно сказать; но, когда в тебе этого больше не оставалось, ты знал – он ушел. Что-то вроде водной составляющей уходило из тебя с кошмаром, он знал это точно, потому что, когда пробуждался от кошмара, ему никогда не хотелось помочиться. Но ты терял не просто воду; украдена бывала самая твоя сущность, душа, кефи. Надо было станцевать, чтобы вернуть кефи. Танец отгонял кошмар; он давно не танцевал, вот почему старый кошмар повторился.

Но сегодня ему не хотелось танцевать.

Не хотелось с того дня, когда тряслась земля и он увидел, как англичанин Майк танцует в саду английский танец. Чудной танец, иначе не скажешь. Танец, в котором не было соразмерности, сосредоточенности. Беззаботный танец, не выражающий страдания; и тем не менее, заключил Манусос, в нем была кефи. Правда, какая-то перекрученная – а почему, собственно, душе человека из страны с холодным климатом чем-то не отличаться, – но бесспорно кефи. Вот почему он полюбил Майка.

Майк был как пакет, ждущий на почте, запечатанный, содержащий что-то неизвестное. Он видел, как на змеиной поляне его душа на мгновение взмыла к небу, неподвластная ему. Его можно научить танцу. Манусосу было любопытно, как англичанин отгоняет свои кошмары.

Однажды, когда Манусос служил на торговом флоте, он видел фильм, в котором англичанин приехал в Грецию, и грек (роль Энтони Куина) учил его танцевать. Кино было хорошее, но танец вызвал у Манусоса раздражение. Тот танец мясника не был настоящим греческим танцем. В нем не было огня, не было страсти. Так, что-то дурацкое, несерьезное.

Манусоса научил танцевать отец; его отец, который сражался за этот клочок острова, вооруженный парой пистолетов. А его отец научился этому танцу от многих поколений предков, которые передавали его своим сыновьям, как пылающий факел. Истоки этого танца можно проследить, дойдя до прапрадеда, бывшего, как рассказывал отец, колдуном.

А как танцевал отец! Человек греховный, и неистовый, и жестокий, но зато душа какая! Что за мученье! Что за восторг! Что за кефи! Когда отец танцевал, он был прекрасен, всегда. Отец говорил ему, что танцующий человек – это флаг на мачте, способный сам вызвать ветер.

Не так, Манусос! Танец не должен быть бесстрастным, вялым. Призови свой ветер, Манусос! Пусть он пронзает тебя и вдохновляет в танце!

Манусоса печалило, что у него не будет сына, которому он мог бы передать секрет танца. Больно было думать об этом. Но он надеялся, что Майк, возможно, попросит его в один прекрасный день научить его танцевать. Тогда англичанин по крайней мере узнает, что такое настоящий греческий танец; и он исправит ошибку того популярного фильма.

– Эй! – крикнул Манусос козлу. – Зорба хренов! Слышишь, что я говорю? Зорба хренов! – Козел посмотрел на него и как ни в чем не бывало снова принялся жевать свою жвачку.

Потом вернулся старый кошмар.

Если бы англичане знали, что произошло в этом доме, то не захотели бы там оставаться.

Он вынул из кармана маленькую, плотно закупоренную бутылочку. Он носил ее с собой повсюду. Отец показал ему, как это приготовляется. В бутылочке находилось осветленное оливковое масло, в котором плавал дохлый скорпион. Манусос посмотрел ее на просвет. Скорпион плавал в желто-черной жидкости, как космонавт в невесомости. Ежели его в горах когда-нибудь ужалит скорпион, он выпьет масло. Отец клялся, что это единственное по-настоящему действенное средство от скорпионьего яда.

Его еще ни разу не жалили скорпионы. Он привык смотреть на бутылочку, которую годами носил с собой, как на талисман. Защищало от скорпионов не употребление снадобья, а магическая сила, исходящая от него, которая заставляла этих тварей держаться от него на расстоянии. Магия. Слышал ли англичанин о магии?

Он сунул бутылочку обратно в карман. Что такое с этим местом? Или дело в самом доме? Или просто в этой части берега? Или это бывает на всем острове? А может, то же самое происходит везде, во всем мире?

Однажды на остров приехал индиец, святой, жил в деревне. Невиданная вещь. Индиец, святой, со своими учениками отовсюду: из Германии, Голландии и Англии, но без единого сторонника из Индии, жил какое-то время в Греции. На острове тогда услышали новое слово, когда все его молодые ученики говорили деревенским, что их остров – чакра.[14] Ни на кого это не произвело впечатления, поскольку эти люди имели привычку все покупать в долг и никогда не расплачиваться; а вскоре святой уехал жить в Швейцарию, и молодые люди разъехались по домам.

Чем бы там ни была эта чакра, – а Манусос так толком и не понял, что означает это слово, – у него было свое мнение об острове. Отец рассказывал, что под землей живут духи, которые постоянно борются за то, кому из них быть главным.

– Они когда-нибудь делают передышку? – спрашивал его Манусос.

– Только чтобы совокупляться. – И отец разразился громким хохотом.

– А тогда что бывает?

– Вулкан взрывается. Земля трясется. Море наступает на нас.

– А мы что?

– Мы? Гм. Ну, мы умираем; а если не умираем, тогда каждый раз учимся новому танцу. Ну-ка, мой маленький Манусос, покажи, как ты танцуешь!

Манусосу пришлось ждать до семи лет, чтобы понять, каким талантливым и вдохновенным выдумщиком был отец. Однажды, заявлял он, обман помог ему освободиться от тюрьмы, в другой раз – пробраться в строгий женский монастырь. Он невероятно гордился своей способностью искажать правду. Какой танцор, какой враль!

Манусос тогда решил, что ничему нельзя верить: ни тому, что говорят о жизни, ни размерам, ни указателям, ни границам и трамвайным линиям – все условно. И хотя при таком взгляде мир представлялся кромешным хаосом, все же он мог найти в нем тихую середину. Однако это воспитало в нем отсутствовавшую у отца добросовестность в делах и потребность в речи конкретной и без лукавства. Способен на такое был лишь человек, по природе неразговорчивый, что само по себе служило достаточным препятствием к обычному людскому общению.

Если он повторял отцовские истории о демонах, борющихся под земной корой, и священник принимался вопить на него, больше он о них не заикался. Хотя, в свою очередь, не принимал всерьез христианские фантазии священников. Их рассказы о хлебах и рыбах, о непорочном зачатии, о могуществе ангела-воителя, о святом, покровителе их острова, – все это было не более и не менее правдиво, чем отцовские выдумки.

Младший брат Манусоса был не такой. Для него нашествие христианского Евангелия поставило преграду отцовским маниям, восстановило перспективу и покончило с невыносимой неопределенностью. Он стал набожным, ученым, любимцем священников и книгой за семью печатями. Манусос же так и остался открытым и неразгаданным – текст, в котором все есть и ничего нет.