Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды Страница 22

— Как котята у Чернушки?

— Да, вроде того.

— Знаешь, мне это как-то неприятно…

— Да… — Он помолчал, посмотрел через дверь конюшни на лес и сказал: — Мне тоже было неприятно, когда я впервые узнал об этом. Но потом я увидел, что это очень хорошо. Посмотри на жеребенка, когда он бежит рядом со своей матерью: он так и льнет к ней, так и прижимается, прямо на бегу. — Отец, словно показывая, как это бывает, прижался к столбу. — Так вот, прежде чем жеребенок родился, мать носила его в себе. А когда он появится на свет, он так и прыгает вокруг нее, словно просится назад. Это все очень хорошо — так мне кажется. Ведь это лучше, чем если бы тебя просто кто-нибудь принес и отдал матери. Если пораскинуть мозгами, то видишь, что все очень хорошо придумано.

— Да, мне тоже так кажется, — тут же, на ходу, изменил я свое мнение. — Я люблю жеребят.

Мне вдруг понравилось, что лошади носят своих жеребят в себе.

— Я не хотел бы, чтобы меня просто кто-нибудь принес, — сказал я.

— Да, я тоже этого не хотел бы, — согласился отец.

Глава 12

Отец вывез меня во двор и сказал, чтобы я смотрел, как он будет смазывать бричку.

— А ты знаешь, — спросил он, приподнимая колесо, — что в субботу будет пикник?

— Пикник? — воскликнул я; меня охватило волнение при одной только мысли о нашем ежегодном школьном празднике. — А мы поедем?

— Да.

Вдруг острая боль разочарования исказила мое лицо.

— Но бежать-то я не могу, — сказал я.

— Нет, — отрывисто произнес отец; резким движением он рванул приподнятое колесо и с минуту смотрел, как оно вертится. — Да это и не важно.

Но я знал, что это очень важно. Отец всегда твердил мне, что я должен стать хорошим бегуном и брать призы, как это делал он в свое время. Однако теперь я не смогу завоевывать призы, пока не выздоровею, а это вряд ли произойдет до пикника.

Не желая огорчать отца, я сказал:

— Ничего! Наверно, я бы опять оглянулся назад.

Я был самым маленьким и самым юным участником состязаний по бегу на нашем ежегодном школьном пикнике, и устроители обычно принимали все меры, чтобы я пришел к финишу раньше моих более рослых старших соперников. Мне всегда давали на старте фору, хотя я, по правде говоря, не нуждался в этом преимуществе: я отлично бегал и тогда, когда в этом не было особой надобности, но, поскольку я ни разу еще не выигрывал на соревнованиях, все старались помочь мне одержать победу.

Отец записывал меня на эти состязания с большой надеждой на успех. Накануне прошлогоднего пикника, когда я еще мог бегать, как все другие мальчики, он подробно объяснил, что мне надлежит делать после выстрела из пистолета. Я с таким увлечением слушал его советы, что за завтраком он сказал:

— Сегодня Алан придет первым.

Для меня это было прорицанием оракула. Раз папа сказал, что я сегодня окажусь победителем, — значит, так оно и будет. Непременно будет. После завтрака, пока шли приготовления к отъезду, я стоял у калитки и сообщал о моей предстоящей победе всем, кто проезжал мимо нашего дома.

Пикник устраивался на берегу реки Тураллы, в трех милях от нас, — в тот раз отец отвез нас туда в бричке. Я сидел с матерью и отцом впереди, а Мэри и Джейн — сзади лицом друг к другу.

Фермеры и жители зарослей, отправляясь на пикник, считали эту поездку прекрасным поводом продемонстрировать качества своих лошадей, и на протяжении всех трех миль, отделявших поселок от реки, колеса экипажей вертелись с неистовой быстротой, а камешки так и летели из-под копыт; каждый старался обогнать соперника, к вящей славе своего коня.

К реке вело шоссе, но вдоль него по лугу шла дорога, проложенная теми, кто хотел испытать своих лошадей. По мягкой земле тянулись три темные полосы — колеи от колес и глубокая рытвина, выбитая конскими копытами. Эта дорога извивалась между пнями, огибала болотца, петляла между деревьями и, дойдя до глубокой канавы, опять возвращалась на шоссе. Впрочем, ненадолго. Как только препятствие оставалось позади, дорога снова, извиваясь, бежала по лугу, пока наконец не исчезала за холмом.

Отец всегда ездил по этой дороге, и наша бричка, к моему восхищению, подскакивала и подпрыгивала на ухабах, когда отец слегка «поглаживал» кнутом Принца.

Наш Принц — горбоносый гнедой жеребец, — по словам отца, мог скакать как ошпаренный. У него был широкий шаг, широкие копыта, и на ходу он часто «засекался» — задние подковы с лязгом ударялись о передние.

Мне правился этот лязг потому же, почему мне нравилось, как скрипят мои ботинки. Ботинки со скрипом доказывали, что я взрослый, лязгающие подковы Принца доказывали, что он умеет показать класс. Отцу, однако, эта привычка Принца не нравилась, и, чтобы отучить от нее, он даже поставил ему на передние ноги подковы потяжелее.

Когда Принц сворачивал на луговую дорогу и чувствовал, что вожжи натянулись (отец называл это «собрать лошадь»), он прижимал уши, приседал и начинал выбрасывать вперед свои могучие ноги быстрыми, легкими движениями, в такт которым заводили свою песню колеса брички.

И меня тоже охватывало желание петь: я любил, когда ветер кусал мне лицо, когда брызги грязи и гравий, вылетавшие из-под копыт, ударяли меня по щекам. Какое же это было наслаждение!

Я любил смотреть, как крепко натягивает отец вожжи в то время, как наша бричка проносится мимо других бричек и двуколок, на которых его приятели подергивают вожжи и размахивают кнутом, стараясь выжать из своих лошадей все, что можно.

— Гоп, гоп! — кричал отец, и этот возглас, то и дело звучавший, когда он объезжал лошадей, обладал такой властью, что любая лошадь, заслышав его, стремительно бросалась вперед.

И вот теперь, когда я с ногами, укутанными пледом, сидел на солнышке и смотрел, как отец смазывает бричку, я вспоминал, как ровно год назад отец победил Макферсона, обогнав его в состязании на две мили.

Отец почему-то никогда не оглядывался на своих соперников. Взгляд его был устремлен вперед — на дорогу, и улыбка не сходила с его лица.

— Неудачно подпрыгнешь на ухабе — вот и проиграл ярд, — говаривал он.

Я же всегда оглядывался. Какое это было удовольствие — видеть рядом с собой, у колеса нашей брички, голову могучей лошади, ее раздувающиеся ноздри, хлопья пены, срывающиеся с ее губ.

Помню, как я оглянулся на Макферсона.

— Папа, — крикнул я, — Макферсон нагоняет!

По шоссе, отставая от нас примерно на корпус, с грохотом мчалась двуколка на желтых колесах; сидевший в ней рыжебородый мужчина отчаянно нахлестывал серую лошадь. В этом месте луговая дорога, по которой ехали мы, начинала сворачивать к шоссе.

— Пусть попробует! — пробормотал отец.

Он привстал, наклонился, подобрал вожжи и посмотрел вперед — туда, где в сотне ярдов от нас дорога выходила на шоссе у мостика через канаву. Дальше дорога опять ответвлялась от шоссе, но проехать по мостику мог только один.

— Вперед, красавчик! — крикнул отец и ударил Принца кнутом.

Рослая лошадь понеслась еще быстрее, шоссе стремительно приближалось.

— Дорогу! — заорал Макферсон. — Уступи дорогу, Маршалл, или катись ко всем чертям в преисподнюю!

Мистер Макферсон был церковным старостой и знал толк в чертях и в преисподней, но он ничего не знал о нашем Принце.

— Черта с два тебе за мной угнаться! — крикнул в ответ отец. — Гоп! Гоп! — И Принц отдал ту последнюю частицу своих сил, которую держал про запас.

Наша бричка вылетела на шоссе под самым носом у серого скакуна, в клубах пыли пронеслась по мостику и вновь свернула на луговую дорогу, сопровождаемая бранью отставшего Макферсона, который все еще продолжал размахивать кнутом.

— Пропади он пропадом! — воскликнул отец. — Он думал, что я ему поддамся. Да будь я на дрожках, я бы давно оставил его с носом.

По дороге на пикник воскресной школы отец всегда ругался.

— Вспомни, куда мы едем, — уговаривала его мать.

— Ладно, — охотно соглашался с ней отец, но тут же снова начинал чертыхаться. — Черт подери! — кричал он. — Поглядите-ка, вот едет Роджерс на своем чалом, это у него новый! Хоп-хоп!

Наконец мы одолели последний подъем и подъехали к месту пикника. Речка была совсем рядом. Тень переброшенного через нее железнодорожного моста дрожала и колебалась на воде и лежала неподвижно на заросших травой береговых откосах.

На прибрежной лужайке уже играли дети. Взрослые, склонившись над корзинками, распаковывали чашки и тарелки, доставали из бумаги пироги и раскладывали на подносах бутерброды.

Лошади, привязанные к ограде, огибавшей ближний пригорок, отдыхали, опустив голову. То одна, то другая встряхивала торбой и фыркала, стараясь избавиться от набившейся в ноздри пыли. Внизу, в тени моста, между столбами стояли повозки и экипажи.