Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше Страница 22

— Сейчас выйду, Мария! — сказала я, выпустив из лёгких весь воздух, какой напрасно удерживала там до сих пор.

Интересно, сколько ещё я могла бы продержаться без дыхания.

Было бы чудесно попробовать это под водой.

Мария вошла в ванную, исполненная гнева от того, что я заперлась на ключ, как, между прочим, делали все в доме.

— И скажи на милость, зачем набросала все эти полотенца в раковину? — спросила она, ещё больше рассердившись.

— Спроси об этом Марио.

Как всегда, когда разговор рисковал зайти о каком-нибудь мужчине, кроме папы, Либеро и Фурио, Мария закрывала за собой дверь и принималась за уборку.

Первый в моей жизни несостоявшийся обморок о многом говорил.

Моему телу это весьма надоело. Настолько, что оно готово было бросить вызов природе, лишь бы не уступить.

Оно не желало больше платить по счетам за всех. Настало время, чтобы душа начала принимать на себя ответственность и что-то делать.

В следующий раз, когда понадобится реагировать на страдание, нужно будет обратиться за помощью к ней.

Ноэми записалась на курсы испанского языка, три раза в неделю, а Людовика перешла в другую, балетную школу, где занималась пять дней из семи. Ватт всё время лежал без сил и с трудом вставал теперь, даже чтобы поесть. У меня была бы уйма времени, чтобы страдать, если бы я не записалась в бассейн.

Франческо, инструктор, велев мне проплыть четыре «бассейна» разными стилями, сказал, что я плаваю как рыба. Я сделала вид, будто смутилась.

Мне не верилось, что можно плавать и зимой. Конечно, в море совсем другое дело. В море вообще можно не шевелиться, оно само влечёт тебя куда хочет. В бассейне, если перестанешь двигаться, пойдёшь ко дну. Зато, нужно признать, в море невозможно так оттолкнуться от бортика, что летишь потом, словно ракета, выпущенная с подводной лодки.

Я начала на четвёртом уровне и занималась не два, а три раза в неделю. Через полтора месяца Франческо сказал, что, если так пойдёт и дальше, он запишет меня на рождественские соревнования. Но, по его мнению, ещё важнее для меня другое.

Если захочу, он может тренировать меня до тех пор, пока я не научусь задерживать дыхание под водой на семь минут и пятьдесят секунд. Это рекорд из Книги Гиннесса, который установил в категории юниоров один австралийский мальчик.

Франческо наблюдал, как я оставалась на дне во время перерывов, и поразился, видя, как долго я не всплываю, чтобы набрать воздуха. Послушать его, так я просто феномен.

Разумеется, я согласилась, мне хотелось этого больше всего на свете. Хотя на самом деле ещё «больше всего на свете» мне нужен был Марио.

Год этот обещал быть очень славным.

Уже к рождеству Ноэми смогла пройти отборочный тур на олимпиаду по испанской грамматике, я победила в соревновании по плаванию и достигла семи минут задержки дыхания, Людовика так прекрасно выступила в «Лебедином озере», что получила предложение лично от звезды балета Вивьен Ла Коикс участвовать в конкурсе на получение стипендии для обучения в «Кокетке».

Рождественские успехи были интересны не просто сами по себе, они открывали возможности для других, более серьёзных достижений.

Ставки возросли невероятно.

В конце учебного года Ноэми будет выступать на олимпиаде, чтобы выиграть поездку в Барселону. Людовика пройдёт конкурс на получение стипендии в «Кокетке», а я попробую побить рекорд Книги Гиннесса в категории юниоров.

Если к нынешним нашим успехам мы пришли вполне естественно, то дальше для достижения новых нам следовало ещё и усердно трудиться.

Мы все отнеслись к этому очень серьёзно, но ни Ноэми, ни я так и не смогли делать это с такой беспредельной самоотдачей, как Людовика.

Спустя всего несколько недель она уже почти совсем утратила человеческий облик. Её преображение в Балерину завершалось.

Людовика всегда отличалась от нас своим сложением. Ещё в первых классах она делала всё для того, чтобы мы как можно лучше понимали, что сделаны совсем из другого теста. Она — Балерина. А балерины не должны ходить, они должны летать. Для этого, разумеется, нужно быть как можно легче.

Теперь, когда Вивьен Ла Коикс предоставила ей возможность побороться за эту единственную стипендию, она не могла щадить себя. Она должна была сделать всё, чтобы победить. «Кокетка» — самая знаменитая в мире школа классического танца, все величайшие звёзды в истории балета вышли оттуда.

Каждый день, придя в класс, Людовика сообщала нам с Ноэми:

— Тридцать один килограмм и девятьсот тридцать граммов! На семьдесят пять граммов меньше, чем вчера!

Точность имела для неё огромное значение. Как и все остальные вещи, которые должны быть, вполне понятно, безупречны.

Чем больше проходило времени, тем меньше она весила, к тому же всё дольше занималась и становилась всё увереннее, что непременно победит в июньском конкурсе. Мы с Ноэми смотрели на это чудо, понимая: то, что происходит на наших глазах, — результат её стремления превзойти всех.

Преподаватели начали рассуждать по поводу её худобы, бить тревогу, взывать к сознанию социальных работников, но в конце концов они тоже, как и все одноклассники, которые видели Людовику, были необыкновенно очарованы ею. И этот простой факт перечёркивал все их разговоры.

Если говорить о характере, Людовика была нестерпима. Но во всём остальном она отличалась необыкновенной красотой.

В последние месяцы занятий она стала приходить в школу на полупальцах, чтобы не утратить сосредоточенность. От неё невозможно было глаз оторвать.

Я уже давно боялась, что это может произойти с минуты на минуту.

Так оно и случилось. Неожиданно.

Его нашёл утром синьор Паоло.

Ватт родился месяцем раньше меня, значит, ему было почти восемьдесят лет. Он был старым, даже слишком старым для своей породы.

Его подарили Либеро и Фурио, когда родилась я, в компенсацию.

Отец сказал, что его нужно сжечь, так всегда поступают с собаками.

И раз уж об этом зашёл разговор, счёл нужным сообщить мне, что они с мамой тоже хотят, чтобы после смерти их кремировали. И даже добавил, что я не должна забыть об этом, когда наступит время. Как будто возможно забыть такие слова. Они хотят, чтобы их кремировали, а прах развеяли по ветру.

Мне вспомнилась одна песня, которая часто звучала по радио в кухне у Марии: «Я умер… как и сотни других… я умер… я был ребёнком… прошёл чрез печь… и теперь… летаю по ветру…» Песня очень нравилась мне, я всегда прибавляла громкость. И никогда не обращала внимания на слова или, вернее, не придавала им никакого значения.

Слова в песнях подбираются ведь ради рифмы, звучания, чтобы ложились на музыку, а не потому, что они правдивы. И этот ребёнок ведь не был настоящим ребёнком, а только ребёнком из песни и потому не мог умереть по-настоящему, даже если его сожгли.

Я представляла себе, как он летает по воздуху, смотрит на всё с небес и смеётся. Ребёнок этот развлекался как сумасшедший.

После смерти Ватта и слов отца я больше не могла слушать эту песню. Если она звучала по радио, я переключала станцию. Я понимала, что песня глупая, но теперь, когда слышала её, меня охватывала ужасная тревога.

Долгое время мне казалось, я сошла с ума. Потом одна моя одноклассница призналась мне, что у неё точно такая же проблема с песнями, звучащими по воскресеньям в автобусе, в котором она едет кататься на лыжах. Особенно одна, где были такие слова: «Нет в мире большего горя, чем видеть, как умирает альпийский стрелок…»

Её отец воевал в отряде альпийских стрелков, в мансарде у них до сих пор висит его шляпа. В автобусе распевали эту песню во всё горло. Только ей одной хотелось плакать. А когда запевали «Белла, чао!», то просто сил не хватало. «Если умру… как партизан… о, белла чао, белла чао, белла чао чао чао… И если умру… как партизан… похорони… меня… И похорони… высоко в горах… о, белла чао, белла чао, белла чао чао чао… Похорони меня… высоко в горах… в тени красивого цветка…» Потому что в партизаны уходили и альпийские стрелки.

— Если кремирую вас, можно будет поставить урну с прахом на камин?

— Нет, не нужно. Развей по ветру.

Только для Ватта отец в конце концов сделал исключение.

Мы похоронили пса под магнолией, где его нашёл синьор Паоло. Возможно, он упал там после своей последней пробежки.

В общем, это правильно, что я приняла хоть какое-то участие в решении этой проблемы. Ватт принадлежал Либеро и Фурио, это верно. Но когда они уехали, его унаследовала я. Он был моим, только моим четыре года из двенадцати. Треть моей жизни — это немало.

Я решила написать ему эпитафию и положить её вместе с ним в землю.

«Здесь покоится Ватт Ротко, первый призёр Книги рекордов Гиннесса 1981 года по бегу на дистанции „до магнолии“ в категории юниоров».