Иван Цанкар - Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой Страница 22

Пока санитары разгружали подводу, Роберт стал исследовать поверхность смерзшихся тел, руками ощупывая клювообразные лица. Все они были как лед.

— Этот еще жив! — воскликнул он вдруг, нащупав тело человека, несколько минут назад вытянувшегося на ледяной поверхности. — Он еще дышит!

Вместе с подскочившим товарищем, они подняли наполовину одеревеневшее тело и передали его на руки, протянутые с лестницы. Эти руки положили тело на носилки и отнесли в барак.

— Кончили вы наконец? — спросил возчик.

Трое старост неподвижно стояли у повозки, не отрывая глаз от ее черной громады. Бранденбургскую равнину сковывал такой лютый мороз, что казалось, он ломает редкие ветки сосен, окружавших лагерные стены. Санитары исчезли в бараке. Тогда возчик сполз с козел и спросил еще раз:

— Все?..

— Да, — ответил первый староста.

Все четверо вошли в барак. Одну комнату освободили, и там нашлось достаточно места. Постепенно призраки стали оттаивать, становясь еще ужасней, особенно потому, что у них все ярче горели глаза. Перед ними стоял Роберт; когда вошел староста, он сказал:

— Их следовало бы прежде всего вымыть…

— Вымыть… — повторил староста, не понимая. Но вдруг словно что-то прошибло его твердый лоб, он забыл обо всем и начал кричать: — Да, вымыть, вымыть! Обезвшивить!..

Другие подхватили: «Los, los, los!»

Призраки, прислонившиеся к длинным столам, не шевельнулись, словно не слыхали приказа.

Тогда возчик цинично сказал:

— Зачем мыть? Завтра всему конец…

Как по команде, призраки вдруг один за другим повалились на пол, улеглись и покрылись тонкими одеялами, в которые они кутались раньше. Как две капли воды они походили на мертвецов. Роберт и его санитары больше о них не думали. Они были осуждены на смерть и между живыми и мертвыми образовалась огромная пропасть.

Но один из старост все-таки вспомнил:

— В кухне что-нибудь осталось?

Роберт обвел взглядом живых мертвецов и сказал тоном, который выдавал ненужную заботу:

— Посмотрю.

Затем он удалился.

Один из санитаров принес откуда-то кипу одеял и стал накидывать их на лежащих. Покончив с этим, он сказал:

— Здесь они не должны замерзнуть…

Старосты ушли в свою комнату, за ними без всякого приглашения последовал возчик. На столе еще стояла наполовину пустая бутылка со спиртом, которую он тотчас же приложил к губам и выпил до дна.

Тогда первый староста обернулся к нему и спросил:

— Что же это, в самом деле? Я ничего не понимаю…

— Отступаем, — послышался ответ.

Все четверо помолчали, пока возчик опять не заговорил:

— Это было десять дней назад. Мы находились на правом берегу Одера. Русские приближались к нашему лагерю, и в один прекрасный день вышел приказ: «Немедленно двигаться на запад!» В тот день, когда отдали приказ об отступлении, у нас было пятьдесят больных. Вместо того чтобы сделать то, что в таких случаях следует, наш начальник велел положить их на подводу и всем вместе двинуться к западу. Остальные шли пешком. Так мы удачно переправились через Одер. Затем пошли на запад. Это был путь в ад. Дороги забиты, всё удирает на запад. Солдаты, гражданские, миллионы беженцев, описать невозможно. А над нами — снаряды и бомбы… Как назло, сразу же грянул лютый мороз — двадцать, тридцать градусов ниже нуля. Это длится уже восемь дней, и что ни день — то хуже… У нас было с собой пиши на три дня, потом она кончилась. Такой груз никто не примет, а уж о пище и говорить нечего. Пять ночей мы провели под открытым небом. Наверху в повозке образовался смерзшийся пласт в метр толщиной… Вчера еще держалось на ногах двадцать человек, сегодня их уже десять… Завтра всему конец… Охрана с подводы разбежалась в первые же дни, я остался один. Никто ничего не знает, нигде не хотят принимать такой багаж. Я должен был сегодня оставить свой груз здесь у вас, но ваш начальник заорал как сумасшедший: «Не мое дело! Дальше, дальше! На запад…» Несмотря ни на что, мы проехали больше ста километров. Большевикам в лапы мы не попадемся…

Старосты глядели на него как безумные. Десять лет они провели в лагере и уже разучились думать о том, что происходит за его стенами. Потом один из них опомнился и сказал:

— Но почему вы не бросите подводу на дороге?..

Возчик хрипло засмеялся:

— Ты что, одурел? Во-первых, все равно некуда податься, везде полно беженцев; они и ко мне по дороге подсаживались. Потом — лучше не дожидаться большевиков. Вы ведь уже слышали, что они делают с немцами? Я-то их ждать не стану. И потом — приказ есть приказ.

— Это верно, но не везти же вам эту поклажу до Рейна? — покачал головой недоверчивый староста. И прибавил: — А если станет теплее?..

— Об этом подумаю потом, когда будет нужно. А сейчас знаю только одно: я не должен попасться большевикам.

— Но завтра все замерзнут… — продолжал староста. — И потом, где ты будешь разгружать свой багаж…

— Этого я еще не знаю. Тогда сразу же у меня реквизируют упряжку, и я должен буду ехать бог весть куда, возможно даже назад, на фронт, прямо к русским в пасть. Пусть уж лучше все как есть, чтобы только дальше на запад. А уж тем временем что-нибудь да изменится. Наш фюрер объявил о конце русского наступления.

Все четверо замолчали. Потом возчик встал:

— Завтра утром в четыре часа.

Перед бараком подвода развернулась и, описав большой круг, медленно покатила к освещенным воротам. На востоке до середины неба вздымалось пламя гибели третьего райха.

Мишко Кранец (1908–1983)

На волнах Муры

Он стоял наверху, в мельничном амбаре, у маленького оконца. Оперся головой о деревянную стену и смотрел на Муру. В ста метрах выше по течению ее русло сворачивает влево и теряется в лозняке. На той стороне — отмель, где любят располагаться цапли и рыбаки. Справа небольшое поле, за ним лес. Там кончается Орловшчек, поэтому место не очень открытое. И все же за лесом угадывается большая равнина. За Мурой эта равнина окаймлена холмами.

Он засмотрелся на воду. Ему стало казаться, что он плывет вверх по течению. Волны бьются о борта барок, на которых установлена мельница. Барки тихонько качаются, привязанные к берегу цепями. Цепи вздымаются и падают. Только берега неизменны. На правом — равнина, на левом — отмель и заросли лозняка, а сзади — горы фиолетового цвета. Потому что сейчас вечер. И над Мурой тоже вечер, на воде отблеск зари, и поэтому кажется, будто среди волн разлита кровь.

Он обернулся и отошел в дальний конец мельницы. Остановился там у окна. С этой стороны простиралась широкая равнина, Мартонское пастбище и большое поле далеко вдали, огражденное тополями, будто там конец света. А рядом — мельницы. Их шесть. Стоят друг за другом, прикрепленные к берегу. Покачиваются на воде, колеса их равномерно разрезают воду. Словно маленькая деревня. Деревня, которая бог весть куда плывет. На минуту все они остановились, ведь сейчас вечер. Встала мельница Колмана из Хотизы и Фехера из Кота, где мельником Драш. Встала мельница Жалига из Поляны, и Тумпа, и Корша, где мельником Ферко из Кота. Ферко — пожилой человек, степенный и умный. У него семеро детей, но он все-таки счастлив. Летом дети уходят на заработки, осенью возвращаются. Катица каждый день приносит отцу обед, чтобы ему не нужно было ходить домой. Катица еще девчонка. Ей восемнадцать лет, и она такая хрупкая, нежная.

Наци Доминко провел рукой по лицу и отвел глаза в сторону. Собственно говоря, он ни о чем таком не подумал, и все же у него дух занялся.

Катица…

Мысль заглушил звон колокольчика. Он всегда звонит неожиданно и прерывает мечты: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Это ежедневная песня. Ничего особенного в ней нет. Кажется, звонок должен существовать хотя бы для того, чтобы время от времени прерывать однообразный шум жерновов и колес, монотонные всплески воды. И снова раздается песня звонка: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Наци обернулся и резко прокричал в полумрак:

— Насыпай!

Голос ударился о стену, разрубил равномерность шума. Где-то зашевелились, и молодой парень, приехавший на мельницу молоть зерно, взбежал по лестнице и начал переставлять бадьи. Работая, он продолжал насвистывать песню. Видно, замечтавшись, он прозевал звонок.

— Не слышишь, что ли, звонка?

Голос мельника теперь более спокоен. Наци не рассержен, потому что мельники вообще не умеют сердиться. И в словах их то же спокойствие, та же скучная сонливость, что и вокруг. Парень знает мельника и даже не удостаивает его ответом.

— Ты будешь вечером один? — спрашивает мельник таким же тоном.

— Нет, — отвечает парень лениво. — Трое приехало, Хозьянска Марича, Ференчева Магда и старый Балаж.

Наци на минуту задумался. Может быть, о приезжих. Каждый третий день приезжают другие. Молоть зерно. Приезжают отовсюду и чувствуют себя как дома.