Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный. Версия 2.0 Страница 22

– А бабы? Как бабы это терпят?

– Бабы в Штатах совсем обнаглели. Вот если ты ущипнешь ее за жопу, она волокет тебя в суд, и судья тебя отправляет на зону.

– Блядь.

– Бабы в Америке даже говорят на другом языке.

– Что? Не по-американски?

– Ну, не совсем. Самое забавное – это такие маааленькие отличия. Например, история будет по-английски history, а бабы говорят – herstory, потому что…

– Я не понял, как?

– Ну, это звучит у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха – И – Зэ, а то Ха – Е – эР. То есть "его" и "ее".

– У меня была подруга, – говорит Антон, – так она год прожила в Англии. Много мне про феминизм рассказывала. Про феминизм и этот… как его… джендер.

– Интернет, – говорю я, – отменил гендер. Потому что в Сети никто не знает – собака ты, мальчик или девочка.

Я знаю все про Интернет. Все-таки отец-основатель. Хотя, конечно, я бы предпочел быть отцом мальчику или девочке. Я смотрю на Снежану и думаю: еще десять или пятнадцать таких дней рождения – и она тоже захочет иметь ребенка. Полет бабочки оборвется, начнется новая жизнь. Вероятно, я этого уже не увижу – наверное, к лучшему. Буду надеяться, что на мой век хватит молодых девушек, ищущих от жизни только удовольствий.

Оставив Настю дослушивать дурацкую пародию на самый модный фильм года, я возвращаюсь в гостиную. Пьянка достигла апогея. Кто-то лежит на трех стульях, протягивает длинные руки к танцующим, слабо взывает:

– Седьмой, седьмой, поговори со мной! Почему не отвечаешь, почему молчишь, а?

В углу Муфаса раскуривает большой косяк, объясняет: на самом деле у меня другое имя, а Муфаса – это прозвище, в честь Льва-отца. Вероятно, двое других участников группы "Мароккасты" должны быть Львом-сыном и Львом-святым духом.

На кухне разговаривают Глеб и Ося. В квартире душно, и Ося снял свою неизменную рубашку, оставшись в одной майке с надписью "Punk is not dead".

А ты панк? спрашивает Глеб. Я анархо-сатанист, холодно отвечает Ося.

– А чего тогда майку надел? – говорит Шаневич.

– Формально, – отвечает Ося, – майка с надписью "Punk is not dead" не значит, что тот, кто в ней, – панк. Он просто доносит до всех информацию о том, что панк не мертв.

– А он не мертв? – ехидно улыбается вошедший Арсен.

– Конечно, нет, – отвечает Шаневич. – Скажем, Ельцин – настоящий панк. И когда он уйдет – то-то будет пиздец. И мы еще вспомним эти годы как самое свободное время нашей жизни.

– Самое свободное время нашей жизни было при Брежневе, – говорит Ося. – У нас был наш Галич и наш Самиздат. Лучшее время за всю историю России ХХ века.

– Да нет, – говорю я, – Ельцин не панк. Или даже если он панк, то выберут его не потому, что он устроил революцию пять лет назад, а потому, что он обещает: революций больше не будет.

– Я обещаю: революция еще будет, – парирует Ося, – и когда мы победим, уничтожим всю эту мразь, которая осуществила геноцид русского народа.

Удобно, когда офис находится там, где живешь. Я бы никогда не позвал Осю к себе домой – и лишился бы удовольствия видеть его на праздниках. Но задним числом оно выглядит смешно: уволиться с работы, чтобы она не мешала личной жизни – и кончить тем, что попросту поселиться в офисе.

Конечно, будь я по-прежнему с Сашей, все было бы по-другому.

– Будет не революция, а новый порядок, – говорит Шаневич. – Хаос в стране может быть даже не заметен снаружи. Улицы даже можно убирать. Но в любом доме, куда ни зайдешь, творится полный разор, как у меня на кухне, и это никак не связано ни с деньгами, ни с политикой. Это – хаос. И как только людям надоест, что у них в доме нет чистого стула, они проголосуют за сильную руку и новый порядок.

– Тогда по мне лучше пусть грязные стулья, – говорит Глеб.

– Правильно, – соглашается Ося. – Панки грязи не боятся.

– Но панки, отец, и не голосуют, – возражает Арсен.

– А правда, что на выборах панки будут поддержать Зюганова? – спрашивает Глеб. – Я даже типа лозунг читал – "Папа Зю, гаси козлов!"

– Я думаю, его в штабе Ельцина придумали, – говорит Ося.

Однажды Снежана сказала мне: она любит Россию, потому что это страна безграничной свободы и анархии. Бедная Снежана: ее Россия исчезает на глазах. Кто бы ни победил, выборы станут рубежом, разделяющим десятилетие.

В коридоре Шварцер, собиравшийся с Муфасой на какой-то концерт, прощается со Снежаной. Сквозь приоткрытую дверь кабинета Шаневича я вижу Нюру Степановну, вернувшуюся из гостиной, где остаются только Бен, Катя, Ося и Глеб. Катя лениво дотанцовывает под "Death Is Not the End", я убираю со стола грязные тарелки. На кухне Арсен досказывает анекдот, знакомый мне с незапамятных времен:

– И вот он пробует ковшом водку и говорит: "За это нас и не любят!"

– Ну да, – без улыбки говорит Шаневич. – Он должен был прибавить: "Но поэтому мы и выжили".

Я возвращаюсь в гостиную. Ося курит в коридоре, Бен и Катя куда-то исчезли, Снежаны тоже не видно.

– Хорошая вечеринка, – говорит Глеб.

– Обычная, – отвечаю я, – у нас такие – каждый месяц.

Из ванны доносится сдавленный кашель. Открываю дверь, вижу Нюру: согнувшись, она блюет над раковиной.

– Теплой воды, – командую я, – и раскрой рот пошире, сейчас я тебе помогу.

С моим-то алкогольным опытом – и не помочь человеку в такой ситуации!

Через десять минут мы с Глебом выводим ослабевшую Нюру в прихожую – и натыкаемся на двух милиционеров, застывших у самой двери.

– Кто хозяин? – спрашивает один.

– Илья, – кричу я, – к тебе пришли.

Милиционеры неприязненно осматривают прихожую, заглядывают в кабинет Шаневича и в гостиную. Дверь офиса закрыта, к тому же ее загораживают Глеб с Нюрой.

– Все, все, уже закончили, – добродушно говорит Шаневич, – простите, не заметили, уже одиннадцать, но вы видите, гости разошлись, так что, может, вы присядете…

– Присядем потом, – сумрачно отвечает милиционер, – а вас мы попросим на минутку выйти с нами.

На площадке между этажами в луже крови лежит Снежана. Похоже, у нее так никогда и не будет детей – как и у меня.

17

Все высыпали из квартиры и столпились на лестнице. Кружевная резинка виднелась из-под задравшейся юбки. Глеб вспомнил: Снежана говорила, что никогда не носит трусов, захотел одернуть юбку, но понял – менты не подпустят к трупу. Нож – рукоятка замотана изолентой, – валялся в луже крови. На стене, прямо над неподвижным телом, кто-то неумело и поспешно нарисовал кровью несколько черточек.

Это был Танин иероглиф.

Глеб оперся на перила и посмотрел вниз, в лестничный проем. Отчетливо, до головокружения, он почувствовал: Снежана умерла – и почему-то снова подумал о Тане. Они ведь не переписывались, даже ее е-мэйл он давно забыл, так что, может, она тоже мертва – никого из общих знакомых он не видел, вполне мог и не узнать.

Внизу один из ментов спрашивал женщину из нижней квартиры, зачем она перевернула труп. Сухонькая седая старуха отвечала громко, на весь подъезд:

– Молодой человек! Если бы каждый раз, когда я видела раненого, я бы ждала появления милиции, вас бы тут вовсе не было!

– Что вы имеете в виду? – чуть слышно спросил мент.

– В каком году родился? – парировала старушка. – Отец или дед на фронте были?

– Дед был, – ответил мент и добавил: – Под Сталинградом погиб. Тебя, видать, на него не нашлось.

Дед Глеба тоже погиб под Сталинградом. Возможно, мертвые деды знали друг друга, может, их останки перемешались в одной братской могиле.

Глеб вернулся в квартиру. В прихожей стояли Настя и Луганов. Бледная Нюра Степановна, держась за косяк, замерла в дверях кабинета Шаневича. Следом за Глебом вошли Ося и Бен с Катей.

– Какой кошмар, какой кошмар, – повторял Бен, на время утратив улыбку и бодрый голос. Катя держала его за руку и чуть заметно гладила по плечу. Ося неприязненно покосился на Луганова и отвернулся, а вошедший в прихожую Антон спросил:

– Водка еще осталась? – и, пройдя в комнату, быстро налил рюмку.

Остальные последовали за ним. Двое ментов замыкали шествие: разложив на столе бумаги, они переписали собравшихся. Все молчали, и лишь когда за милиционерами закрылась дверь, заговорили: зачем она выходила?… кто же это сделал?… в собственный день рождения… какой ужас… видимо, время ей пришло… какая глупая смерть… Слова казались Глебу лишенными смысла, стертыми: он столько раз слышал их в кино или читал в книгах. Снова навалилась тоска, захотелось уйти, но остаться одному будет невыносимо.

Каштановые волосы до плеч, серые глаза, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка.

– Да, отец, – тихо сказал Арсен Шаневичу, – хрен ты теперь узнаешь, кто такая Марусина.

Глеб вздрогнул. И тут же вспомнил валявшийся на ступенях нож – изолента на рукоятке, Глеб его столько раз видел на кухне у Шаневича. Этим ножом убили Снежану. Но раз было убийство – значит, был и убийца. Человек, который взял нож здесь, в квартире, вышел следом за Снежаной и убил. Железные законы логики подсказывали, что сделал это кто-то из людей, несколько часов назад поздравлявших Снежану с днем рождения. Кто-то из нас.