Андрей Шляхов - Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями Страница 22

Можно предположить, что изощренное воображение, вдобавок натренированное писательством, подсказало Толстому превосходный выход из создавшегося положения. Накануне свадьбы он дал прочесть своей невесте, невинной, восторженной и безгранично влюбленной девушке, все свои дневники, беспощадно откровенные, а местами даже шокирующие. Вот, например, Лев Николаевич пишет о своей любовнице — крестьянке: «Ее нигде нет — искал. Уж не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресьнценья и не могу». Впрочем, одно лишь отражение «романа» с Валерией Арсеньевой могло заставить Соню призадуматься.

Не заставило, или же заставило, но не привело к правильному выводу.

Доверчивый мотылек самозабвенно летел на огонь, искренне веря в то, что впереди его ждет счастье, только счастье и ничего кроме счастья.

«Помню, как тяжело меня потрясло чтение этих дневников, которые он мне дал прочесть, от излишней добросовестности, до свадьбы, — признавалась Софья Андреевна. — И напрасно: я очень плакала, заглянув в его прошлое».

Наивная Соня усмотрела «излишнюю добросовестность» там, где ее не было и в помине. Если Толстой рассчитывал на то, что после знакомства с дневниками Соня вернет ему его предложение, то расчет этот не оправдался.

Не исключено, конечно же, что Лев Николаевич давал возможность невесте прочесть свои дневники совсем пи другой причине, являя высшую откровенность, но трудно предположить, что этот шаг был вызван всего лишь желанием раскрыться полностью перед любимым человеком. Да и любимым ли? Уж слишком много было колебаний и сомнений. Если же подобным образом Толстой решил испытать на прочность Сонино чувство к нему, то поступил, по меньшей мере, недостойно.

«Все его прошедшее так ужасно для меня, что я, кажется, никогда не помирюсь с ним, — напишет Соня в дневнике уже после замужества. — Разве когда будут другие цели в жизни, дети, которых я так желаю, чтоб у меня было целое будущее, чтоб я в детях своих могла видеть эту чистоту без прошедшего, без гадостей, без всего, что теперь так горько видеть в муже. Он не понимает, что его прошедшее — целая жизнь с тысячами разных чувств хороших и дурных, которые мне уж принадлежать не могут, точно так же, как не будет мне принадлежать его молодость, потраченная Бог знает на кого и на что...»

«...всё то нечистое, что я узнала и прочла в прошлых дневниках Льва Николаевича, никогда не изгладилось из моего сердца и осталось страданием на всю жизнь», — писала она в автобиографическом сочинении «Моя жизнь».

Неделя перед свадьбой всегда полна хлопот, большей частью — приятных, знаменующих начало новой жизни. Софья Андреевна вспоминала: «Эта неделя прошла, как тяжелый сон. Для многих свадьба моя оказалась горем (явно имелись в виду родители и старшая сестра Елизавета. — А.Ш.), и Лев Николаевич страшно торопил свадьбой. Моя мать говорила, что нужно сшить если не все приданое, то хотя бы все самое необходимое.

— Да ведь она одета, — говорил Лев Николаевич, — да еще всегда такая нарядная.

Кое-что сшили мне наскоро, главное — весь свадебный наряд, и назначили свадьбу на 23-е сентября, в 7 часов вечера, в дворцовой церкви. У нас шли спешные приготовления, но и у Льва Николаевича было много хлопот. Он купил прекрасный дормез, заказывал фотографии всей моей семьи, подарил мне брошку с брильянтом. Снял и свой портрет, который я просила вделать в подаренный мне отцом золотой браслет... Я вся была поглощена своей любовью и страхом потерять любовь Льва Николаевича. И этот страх и потом, во всю мою жизнь, оставался в моем сердце...»

Когда зашел разговор о совместном будущем, непременный между женихом и невестой, Лев Николаевич предложил Соне выбрать: остаться ли после свадьбы пожить в Москве с родными, уехать ли за границу или прямиком отправиться в Ясную Поляну, их общий дом. Соня выбрала последнее, желая сразу начать серьезную семейную жизнь, что очень обрадовало ее будущего мужа. Во всяком случае, так показалось Соне.

«Анна Каренина», часть пятая, глава первая: «Когда он (Левин. — A.IIL) передал Кити совет Степана Аркадьича ехать за границу, он очень удивился, что она не соглашалась на это, а имела насчет их будущей жизни какие-то свои определенные требования. Она знала, что у Левина есть дело в деревне, которое он любит. Она, как он видел, не только не понимала этого дела, но и не хотела понимать. Это не мешало ей, однако, считать это дело очень важным. И потому она знала, что их дом будет в деревне, и желала ехать не за границу, где она не будет жить, а туда, где будет их дом. Это определенно выраженное намерение удивило Левина».

Был ли Лев Николаевич обрадован, или всего лишь только удивлен, большого значения не имеет. Главное, что он не оспаривал этого решения своей невесты, а значит, оно пришлось ему по душе.

Наконец, «тяжелый сон» подошел к концу. Наступило 23 сентября — день свадьбы.

«В день свадьбы страх, недоверие и желанье бегства. Торжество обряда. Она заплаканная», — написано в дневнике Толстого.

«Страх, недоверие и желанье бегства»... Разумно ли под властью подобных чувств вести девушку под венец? Тем более, будучи значительно старше и опытнее ее. Судя по этой дневниковой записи, Лев Николаевич не мог быть причислен к числу счастливых молодоженов.

Софья Андреевна описала этот знаменательный день более подробно. Утром к ней явился жених, который «начал меня мучить допросами и сомнениями в моей любви к нему». «Мне даже казалось, что он хочет бежать, — верно подметила невеста, — что он испугался женитьбы. Я начала плакать».

Уединение нарушила Любовь Александровна, которая принялась упрекать Льва Николаевича. «Нашел, когда ее расстраивать, — говорила она. — Сегодня свадьба, ей и так тяжело, да еще в дорогу надо ехать, а она вся в слезах». Толстой смутился, перестал «мучить допросами и сомнениями» и вскоре ушел готовиться к венчанию.

Точно так же, как Лев Николаевич, поступает и Левин: «Оставшись один... Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»

«Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства? » — вдруг шепнул ему какой-то голос. Улыбка исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг на него нашло странное чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во всем.

«Что, как она не любит меня? Что, как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что, если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не все сказала ему.

Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Все лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.

Никто не ждал его. Он застал ее в задних комнатах. Она сидела на сундуке и о чем - то распоряжалась с де -вушкой, разбирая кучи разноцветных платьев, разложенных на спинках стульев и на полу.

— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое...

— А! это очень хорошо! — сказал он, мрачно глядя на девушку...

— Что с тобой? — спросила она, решительно говоря ему «ты», как только девушка вышла. Она заметила его странное лицо, взволнованное и мрачное, и на нее нашел страх.

— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучиться, — сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему все-таки нужно было, чтоб она сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это все можно уничтожить и поправить.

— Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?

— То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать... то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня... Если... лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что хотят; все лучше, чем несчастье... Все лучше теперь, пока есть время...

— Я не понимаю, — испуганно отвечала она, — то есть что ты хочешь отказаться... что не надо?

— Да, если ты не любишь меня.

— Ты с ума сошел! — вскрикнула она, покраснев от досады.