Александр Архангельский - Цена отсечения Страница 22

Patriot: ето не засланой Жыд? Больно Их хвалед. Имхо!

…Час от часу не легче; уж лучше б порнографией увлекся. По крайней мере, проще и понятней, без психоза и надрыва, излечимо. Степа попытался успокоить:

– Рябоконь, ты не дергайся так. Ну да, ну бредовые мысли; подумаешь тоже, он же подросток, жизнь большая, поправит. Перегорит. Ты лучше посмотри, что ему в ответ написали.

– Спасибо, видела.

– Ты дальше посмотри.

Скрипнуло мышиное колесико, на экран заползло письмо, опять латиницей по-русски. На картинке – синие девические глазки, и больше ничего. Имя – Iohanna. Послушай, Кантонист, не слушай никого, только слушай – Меня!!! что они могут понять? Девочка пишет из Лондона; родители слупили денег и отправили куда побезопаснее. Все вокруг нее чужие; и русские хуже всех: для них Россия – рашка, и кроме бабок от нее ничего не ждут. Как помещики от деревень – во времена Толстого. Но может быть, мы с тобой – не чужие? Подумай. И подпись: Я.

– Что ж, умилительно. Международная любовь.

– Или виртуальная маска. А под ней недобритый хакер.

После ужина Жанна решила все-таки поговорить с Тёмой. Долго и уклончиво бормотала про дружбу народов, про то, как в новом поколении распространяются националистические умонастроения, и это очень опасно…

– Что, засекли? залезли в блог? Молодцы, следаки! Ты не бойся, мамочка, этих урродов я расфрендил и навсегда забанил. Других найду, чтобы хоть полторы извилины было. А в общем, отследили и отследили, теперь по крайней мере знаете, что я по жизни думаю.

Тёма выпятил нижнюю губу, засопел. Жанна начала говорить; как ей казалось – убедительно. Про то, что Тёмочкин – сам инородец, папин папа армянин, а мамина мама на четверть еврейка; живет он в кантоне Веве, и доучиваться будет в Лозанне, и работать останется там же, и женится на какой-нибудь француженке, а может быть, и на берберке, и Жанна станет бабушкой маленьких полунегритят. Куда тебя понесло, Тёма?

– Я русский, мама. Русский, сибирский, фамилия – Рябоконь. Я давно и навсегда определился. А где я буду жить, неважно. Я же не просил меня отправлять за границу.

– Так папа решил.

– Решил и решил. Закрыли тему. И больше не будем об этом.

Окончательно набычился, голову опустил, правую ногу выставил вперед. Со страшной, давящей силой рода в нем проступил отец; один в один, не отличишь, только на тридцать четыре года моложе.

Они зашли в салон какого-то бронницкаго ювелира. Олег Олегович сощурился, склонился над витриной, как старый часовщик над механизмом, стал нудно и неспешно выбирать: а это покажите, а вот это, а вот то. Продавщица не умела скрыть раздражения; скоро смену сдавать, а тут дедок с лохматым кренделем. Ничего не купят или возьмут стандартную брильяшку на двоих, а ты опять наводи порядок, и премии никакой. Шестнадцатый размер им подавай; небось, педофилы.

– Простите, господа. Через пять минут мы закрываем. Брать будем что, или как?

– Пожалуй, вот это.

– Тысячу сто по курсу.

И подумала про себя: мелочатся.

На возвратном пути, скользя по размокшему, распавшемуся снегу и пористому черному льду в белых окатышах реагента, Арсакьев говорил без умолку. О том, что давно бы уехал, надоел ему этот маразм, да поздно уже, целая жизнь прожита. Не хочется пафоса, но что-то ж надо делать: страну, извините за выражение, спасать. И как вовремя расстался с бизнесом: слава Богу, которого нет… А Мелькисаров молчал и дивился: и не тошно ему, и не скучно. За семьдесят, а живчик. Все вперед, вперед, не порывая с прошлым… Интересно, а разорвать паутину никогда ему не хотелось? Обрушить прежнее и посмотреть, что из этого выйдет? Послать, например, жене эсэмэс, ну вроде бы по ошибке: «Моя о чем-то догадалась. Сегодня, прости, не смогу. Давай завтра, ладно? Целую во все места». И еще рисуночек присоединить: голые пятки на голых пятках. А вдогонку позвонить: дорогая, я только что эсэмэску по ошибке отправил, ты ее, пожалуйста, сотри. Чтобы точно прочитала. Или написать воспоминания, все как было, без утайки, выпустить в единственном экземпляре, но как бы настоящей книжкой, в переплете, с красивой картинкой, издательским лейблом, выходными данными, налоговой льготой и тиражом; запечатать в целлофан, отправить космическим генералам, с трогательной надписью: на долгую память об удачной совместной работе? Чтобы их удар хватил. А потом позвонить, объяснить, посмеяться. Но спрашивать Арсакьева об этом бесполезно; в лучшем случае не поймет, в худшем резко осадит: я не мальчик, чтоб шутки шутить, а Вы, Степан Абгарович, эт-самое, с жиру беситесь.

Возле метро они распрощались. Арсакьев опять нырнул в подземку, а Степан Абгарович раздумал. Хорошенького понемножку. Побывал в подвале современной жизни, в энергичном подземелье, осмотрел народные низы; будет с него. Вскинул руку на Садовом, тут же визгнула, тормозя, шестерка:

– Чистопрудный.

– А дорогу, слушай, покажешь?

– Что ж ты Чистопрудного не знаешь, дорогой?

И как они в этих «Жигулях» ездят? Коленки нужно подгибать к подбородку, под ногами раскисшая грязь, пахнет мокрой газетой и левым бензином, слегка тошнит.

Глава пятая

Жизнь, фотографии и маячок расходились все непоправимей.

Степан говорил ей: поеду в Суздаль. Без надобы; хочу развеяться на воле. Не пряча глаз, с веселой наглостью предупреждал: с коллегой. При этом маячок, мигая, полз в тот самый Ярославль, откуда началась, по Тёмочкину, Русь. А фотографии-то были – из Твери!

Заснеженная пристань; расковырянные желто-пегие особняки; чистенькая площадь; совершенно безлюдный музей: кто же в будни туда пойдет, кроме них? аляповатая рюмочная «Лондон»; при Степочке треклятая коллега, шерочка с машерочкой, ниточка с иголочкой, экскурсанты, чтоб им было пусто! Последний снимок чуть размазан, сделан с улицы, через стекло, сквозь густой снегопад. На переднем плане сверкают мохнатые хлопья, все в огненной белизне фотовспышки; в глубине расплывчатого кадра снег желтеет – густо, старомодно: на него ложится отсвет окон; а за окном, под уютной свисающей лампой, сидят эти двое… Она бы сказала: красиво, когда бы не было тошно. Между прочим, телевизор сообщал, что в этот день повсюду таяло и было не по-календарному тепло. Погодная аномалия. Пойми хоть что-нибудь.

Ваня выслушал, погрустнел, вяловато предположил: быть может, Степан Абгарыч затеял какое-то новое дело, быстрые деньги, вход-выход, риск велик, отлучаться нельзя, а очень хочется; вот и нашел себе стряпчего, отдает ему свой телефон, чтобы тот оставался на связи – от имени и по поручению. А сам уезжает в Тверь. Ну, так бывает, что в Москве течет, а в Твери снегопад. Конечно, редко, но бывает.

Жанна слушала – и возмущалась. Ладно; хорошо; на снег глаза закрыли. Но что же стряпчий забыл в Ярославле? С телефоном Мелькисарова? шаткая версия, ломкая; Ваня и сам это понял.

– Впервые в жизни теряюсь в догадках. Пора профессию менять. То ли дело слишком сложное и все запуталось до невероятия. То ли все, напротив, слишком просто, до обидного: мы у Степан Абгаровича в полных дураках.

И скорчил рожицу: улыбка чуть кривая, съезжает на правую сторону, резкая складка бежит от носа к губам, нахальный блеск в глазах; младенческие черты на секунду стерлись, седина соединилась с обликом, проступила могучая зрелость: ну Степа и Степа!

В последнее время Степочка и впрямь повеселел, куда-то улетучилась его привычная мрачность, все время пошучивает, разок попробовал ее пощекотать, даже двигаться стал по-другому. Не с носка на пятку, а с пятки на носок, будто бы слегка пружиня и вскидывая свое большое тело, как вскидывают мотоцикл на разгоне. Таким он был на лекциях в Томске, таким он был, затевая большие московские дела, таким он был, подбрасывая Тёмочку в майский воздух; таким он не был уже лет десять. Обычно заходил с утра (если заходил), грузно садился на стул: стул обреченно скрипел; МарьДмитрьна, как пожилая мышка, боком семенила в комнату прислуги: не любит Степа посторонних. А теперь он не заходит – забегает, садится на краешек стула, раскачивается, увлеченно говорит про банковские размещения и неминуемый кризис, даже удостаивает обсудить политику. Целует в щечку, мгновенно сграбастав, и уносится по делам. Знаем мы эти дела.

Пока она думала свою мутную мысль, Ваня тоже успел повеселеть и вернуть себе легкость. Безо всякой причины и повода, даже без малейших стадий перехода из одного состояния в другое. Так бывает на театре: эпизод отыгран, герои замерли в нелепых позах, механизированная сцена провернулась вокруг оси, изображая движение времени; на секунду площадка опустела, но вот уже персонажи снова выезжают к зрителю – были в тоске, а теперь смеются.

Он, кажется, придумал; он вроде бы понял, что делать; у него созрело предложение. Надо нанять еще одного человечка! Пускай последит за процессом. Так сказать, поснимает съемку. Все сразу станет на свои места, выяснится, в чем загвоздка. Это, конечно же, допрасходы, разрастание сметы; но ведь можно же договориться, выторговать скидочку? Например. Такое предложение. Если выяснится, что недосмотрел Ухтомский, пропустил чужой удар, не угадал развитие событий, то перерасход оплатит он. Если же на опережение сыграл Степан Абгарыч, то раскошелится Жанна Ивановна.