Юлий Крелин - Исаакские саги Страница 22

— Ну уж нет! Петрушу я вам не отдам. Он для Руси сделал много. Все.

— Так он-то с запада и принес чуждое. Россия медленно продвигалась, а он одним махом, революционно, скачком. Революции всегда опасны для своей страны.

— Зато мы сразу стали державой, которую начали бояться. Великой державой.

— И до сих пор боятся. Да и что за цель — страх наводить на других! Великая держава та, где люди хорошо живут — спокойно, сытно, в тепле и без страха. Бояться! Пьяного дурака тоже боятся.

— Сильная держава и пьяного утихомирит.

— Оно и видно. Вот и получается — из века в век у нас все те же надежды, что на обломках самовластья напишут очередные имена.

— Да уж точно — при большевиках вот самое то… когда такой надеждой жили.

— И при Петре, и, когда Пушкин писал и так далее и так далее. Когда кончится!?

Старшая сестра пришла с кучей историй болезней на подпись для передачи в статистику и архив.

— Положи на стол. Потом подпишу. Кофейку попью только. Может, еще, Борис Исаакович?

— У меня еще есть.

— Петруша промышленность создал в стране. На Урале.

— Вот именно. Тот самый ВПК, что до сего дня, словно рак ел Россию и гнал в дурацкие войны, чтоб оправдать себя, да осиливал любое сопротивление самовластью, да его самого усиливал.

— Зато предпосылка стать настоящей индустриальной державой. Без промышленности не может быть права в государстве. Без промышленности — феодализм. Так бы мы и оставались с боярами да хлебом одним… Ну еще с медовухой.

— С хлебом! А сейчас и его покупаем. Промышленность на западе строилась на основе… вместе с правом. Сначала отдельные ремесленники объединились в цеха. Появился устав — основа людских, рабочих взаимоотношений. Укреплялся город. Появились договора между делателями, купцами, хозяевами, будущими капиталистами. А у нас?

— Что у нас?.. У нас…

— У нас Петр сначала религию придавил, патриарха убрал, церкви осквернил, чтоб не мешали ему, а потом силком народ крестьянский на заводы погнал. Крепостные, что в поле, что в цеху. Все через насилие — что завод, что колхоз.

— Борис Исаакович! Так война ж была. Шведы не пускали нас к морю.

— Вечный для России жупел — война! Единообразие вам не любо, а этим жупелом вечным и поддерживалось оно до сего дня.

— Мы почти одни православные, а вокруг… Угроза войны. Конечно.

— Триста лет страна работает на войну. Такая богатая страна! Самая богатая. Бедная давно б разорвалась иль растворилась, а не только б разорилась. Беда от богатства.

— Горе от ума. И режим от излишнего умствования. Нынешний режим. И вот результат. Правильно вы говорили — Бог не мстит, но создал порядок, что нечисть сама себя сожрала. Самомщение… А ваши предки, Борис Исаакович, давно на Руси живут?

— А кто его знает. Все документы, записи уничтожены вместе с синагогами. Сначала семнадцатым годом, потом оккупацией сорок первого, а потом уж добивали в начале пятидесятых, наверное, если, что и оставалось. Много раз все уничтожалось за последние две тысячи лет. Думаю, скорее всего, здесь мы с Екатерининских времен, с разделов Польши.

— Так что остались без роду, только с племенем?..

— Да. Иваны с родством запутанные.

— Ха! Значит, лет двести всего у нас.

— Так ведь и ваша фамилия, Кононенки тоже всего лишь за сто лет допреж нас подались к Великороссам из Малороссии… А может, и мы от вас сюда подались тогда же, если кто и оставался из наших после Хмельницкого.

— Да ваши в Малороссии, как вы говорите, давно, раньше.

— А интересно, кстати: Савелий и Савва одно и тоже имя? И Саул еще?

— Киевская Русь, Московская ли — все одно Русь.

— Как сказать. Не знаю. Пожалуй, Русь ушла из Киева во Владимир, Суздаль, Тверь, Москву… Да, нет, пожалуй, там создавалось нечто иное. Киев больше тяготел к Западу. Из Киева шли ученые и новые переводы, приведшие к расколу.

— Киев Москва — одна семья.

— Семья! Как брат с братом Рюриковичи поступали лучше не вспоминать… Семья! В отличие от Киева, Московская Русь уже отделилась от Европы. Сильно было влияние Орды.

— Москва объединительница… Противоборствуя Орде.

— Москва пожирательница соседей, пользуясь и прикрываясь мандатом Орды. Ведь Невский выбрал Орду, а не немцев. Впрочем, не специалист, не знаю. Я историю, скорее, больше знаю по художественной литературе, чем по серьезным историческим источникам. Хотя читал, читал. Кое-что читал и из ученого мира. Не только беллетристику…

— Вот, вот! То чтиво все. Не серьезно. Не солидно это, Борис Исаакович.

— Что не солидно?

— Ориентироваться на худкнижонки от слова худо.

— Нет, Виталий Савельевич, я читал от слова «художественно». Например, «Ирландские саги». Читали? И оба почему-то рассмеялись. Чему они смеялись? Попивали чаек-кофеек, галетки грызли… Но долго молчать нельзя. Не так уж близки они были. Савелич, как радушный хозяин, должен был, и начал, вернее, продолжил дружескую высокоинтеллектуальную беседу:

— А что, Борис Исаакович, вы во время операции помянули масонов? Что-либо читали на эту тему?

— Не помню. Разве помянул? Зачем?

— Фамилию спросили. Читали?

— Может, и читал. А если помянул, так… не знаю, не помню. Фамилия еврейская. Вот и брякнул, наверное. Не помню, чтоб помянул.

— А что, больной — еврей?

— А кто ж его знает. Я только фамилию и знаю. Привезли по скорой и прямо в операционную. Вызвали — и мы бегом.

— Сейчас все про всех всё заранее знают. Видно, время такое. Журналисты — прямо ни удержу, ни деликатности. В квартиру, в семью, в душу. Ни стыда, ни совести.

— Вы правы. Видно, время такое. У одного общества журналисты личную жизнь обнажают, а в то же время на другом полюсе, партия тоталитарная в душу влезает и взрывает. Адюльтеры — какой был хлеб для парткомов. Помню, как-то меня в парткоме за что-то честили. А я беспартийный. И по глупости, по молодости, сказал им, что нет дела партии до моей частной жизни. Вы бы слышали! Обвал крыши — меньше грохота. «Партии дело есть даже, если гвоздь вы не так или не туда забили у себя в квартире».

Оба опять рассмеялись. На этот раз понятно чему. И не было в этом смехе ностальгической печали по ушедшему. У обоих.

— Но нам-то, Борис Исаакович, плевать на гвозди, а вот национальность, может, и надо знать.

— А что это дает? Какая разница при операции? При травме?

— При травме ничего, но ведь есть болезни характерные для нации.

— Наверное, скорее, для места, чем для нации.

— Почему же? Вот Периодическая болезнь — характерна для армян.

— Но не стопроцентно только для армян.

— Грыж было больше у евреев.

— Это до революции. Делали грыжи себе, чтобы в армию не идти. Тогда была статистика эта только у призывных пунктах. Их и приводит Крымов. Вы ведь оттуда берете эти знания?

— Ну. Оттуда.

— Значит, характерно для места. А если взять сейчас статистику призывных пунктов Израиля? Наверное, цифры будут иными.

— Вот, вот! Вы, Борис Исаакович, сейчас самое то и сказали.

— За свое место и за чужое место — разные действия и чаяния.

— Думаю и призывные пункты сорок первого года отличаются от статистики одиннадцатого, что у Крымова. Место и время… Хм.

Дверь приоткрылась. Просунулась чья-то голова.

— Можно к вам, Виталий Савельевич?

— Подождите. Я позову. — Дверь закрылась. — Там в Израиле собрались евреи, которые отчаялись завладеть миром. Теперь они создают свою страну. Тут уж не до грыж.

— Вы, действительно, считаете, что евреи хотели завладеть всем миром?

— Править. Править миром. Не через силу — через деньги и разрушение устоев. Чужих устоев.

— А зачем, Виталий Савельевич?

— Так призывает их иудейская идеология.

— Что-то в Библии, в Ветхом Завете я ничего такого не заметил.

— В Библии, может, и нет. Надо идти дальше. Надо смотреть в Талмуде.

— А вы читали его, Виталий Савельевич?

— Не достать…

— Почему же? Есть и на русском…

— Я вам скажу, Борис Исаакович, что я, например, делю вашу нацию на евреев и жидов… Есть евреи и есть жиды. Это совсем разное…

— Да перестаньте, Виталий Савельевич! Есть украинцы, а есть хохлы, есть грузины и кацо, англичане — томми, американцы — янки, немцы — боши, китайцы — ходя… Всех же и не вспомнишь. А жиды, и вовсе, всего лишь один из правильных переводов иудея.

— Я ж не формально говорю, а по существу.

— Виталий Савельевич! Я уверен — вы за кем-то повторяете. Это, когда принципиальный антисемит вдруг встречает еврея, у которого, вроде бы, все на месте и ничего плохого найти не получается, то сей антисемит, — явный или подсознательный, не сумев подобрать простой юдофобский ключ, находит выход в делении моей нации на жидов и евреев.

— Да, вы успокойтесь, Борис Исаакович. Еще чайку? А?