Пол Боулз - Нежная добыча Страница 22

Меня расстроило письмо, пришедшее с утренней почтой. Королевский банк Канады извещает, что мне следует лично явиться в здешнее центральное отделение, чтобы подписать депозитные квитанции и какие-то сопутствующие бумаги на ту сумму, которую по телеграфу перечислил на мое имя бостонский банк. И поскольку это центральное отделение — на другом конце острова в пятидесяти милях отсюда, придется остаться там на ночь и назад вернуться только на следующий день. Тащить за собой Рэки не имеет смысла. Зрелище «цивилизации» может пробудить в нем тягу к ней — никогда не знаешь наперед. Уверен, что со мной в его возрасте так бы и случилось. А если такое начнется, он просто будет несчастлив, ибо ничего другого, кроме как сидеть здесь со мной, ему не светит, во всяком случае — в ближайшие два года, после чего я надеюсь продлить аренду дома или, если в Нью-Йорке дела пойдут в гору, купить его. Я поручил Исайе, когда он сегодня вечером вернется к себе в Апельсиновую Аллею, передать Маккою, чтобы утром в семь тридцать тот заехал за мной на машине. У него огромный старый «паккард» с открытым верхом. Исайя заодно прокатится на работу с комфортом, а его велосипед можно сунуть в багажник.

Поездка с одного конца острова на другой была отрадой для глаз и вообще оказалась бы сплошным удовольствием, если бы в самом начале мое воображение не сыграло со мной злую шутку. Проезжая через Апельсиновую Аллею, мы остановились залить в бак бензин, и я вылез из машины и направился к магазинчику на углу купить сигарет. Еще не было восьми, магазин закрыт, и я поспешил по боковой улочке к другой лавке, которая, по моим расчетам, могла быть открыта. Я не ошибся и сигареты купил. Возвращаясь на угол, я заметил дородную негритянку — она стояла, облокотившись на калитку перед своим домишком, и глядела на улицу. Когда я проходил мимо, она в упор посмотрела мне прямо в лицо и сказала что-то со странным островным акцентом. Тон мне показался неприветливым, сказано было несомненно мне, но что именно, я и понятия не имел. Я снова сел в машину, и шофер завел ее. Однако слова еще звучали у меня в голове, как перед мысленным взором остается яркая форма, оттененная тьмой, — так бывает, когда резко зажмуришь глаза и видишь ее точный контур. Машина уже с ревом взбиралась в гору, к выезду на шоссе, когда я вдруг снова их услышал. Вот они: «Держи своего мальчишку дома, мистер». Я будто окаменел, пока окрестности пролетали мимо. С чего я взял, что именно это она сказала? Я тут же решил, что приписываю совершенно произвольный смысл фразе, которую не сумел бы понять, даже если бы вслушивался с предельным вниманием. Интересно, почему мое подсознание выбрало именно этот смысл? Сейчас, когда я шепотом повторил сам себе эти слова, они не вызывают никакой тревоги. Честно говоря, я ни разу не задумывался, зачем Рэки бродит по Апельсиновой Аллее. Не вижу я тут повода для терзаний, как бы ни ставил перед собой этот вопрос. А стало быть, могла ли она в самом деле произнести эти слова? Все время пока мы ехали через горы, я мучительно искал ответ, хоть и было ясно, что это пустая трата сил. И вскоре ее голос в моей памяти стих: я столько раз подряд проигрывал эту пластинку, что вконец ее заездил.

В гостинице сейчас проходит танцевальный вечер. Мерзкий оркестрик из двух саксофонов и визгливой скрипки играет в саду под моим окном, и несколько серьезных на вид пар скользят по навощенному цементному полу террасы при свете гирлянд из бумажных фонариков. Полагаю, это должно выглядеть по-японски.

А интересно, что делает сейчас Рэки в доме, где компанию ему составляют лишь Питер да Эрнест, наш сторож? Может, уже уснул? Я привык считать этот дом приветливым и улыбчивым в его воздушности, но теперь, отсюда, он с таким же успехом может показаться какой-нибудь зловещей глухоманью. Здесь, под нелепое блеяние оркестрика снизу, я представляю его себе, и он вдруг начинает казаться мне страшно уязвимым, оторванным от всего. Мысленным взором я вижу залитый лунным светом мыс и на нем — высокие пальмы, что неустанно покачиваются на ветру, и черные скалы, которые внизу лижут волны. Вдруг — хоть я и гоню от себя это чувство — мне становится невыразимо радостно оттого, что я далеко от этого дома, беззащитного на своем острие суши в безмолвии ночи. Потом я вспоминаю, что редкая ночь бывает безмолвной. У подножия скал шумит море, монотонно гудят тысячи насекомых, изредка вскрикнет какая-то ночная птица — привычные звуки, под которые спится крепко. Рэки окружен ими сейчас, как обычно, он их даже не слышит. Но я виноват перед ним за то, что покинул его, а еще — несказанно нежно и грустно думать, как он лежит там совсем один в доме, и кроме двоих негров на многие мили вокруг нет ни единой человеческой души. Если я и дальше стану думать о Холодном Мысе, разнервничаюсь еще больше.

В постель я пока не ложусь. Они визжат внизу от хохота, кретины; какой уж тут сон. Бар еще открыт. К счастью, окна у него на улицу. Выпить в кои-то веки не помешает.

Гораздо позже, но лучше не стало; похоже, я напился. Танцы закончились, и в саду все тихо, но в комнате слишком жарко.

Ночью, уже засыпая, так и не раздевшись и не выключив верхний свет, мерзко бивший мне в лицо, я снова услышал голос той чернокожей — даже явственнее, чем накануне в машине. Сегодня утром у меня почему-то нет сомнений: то, что я услышал, — именно то, что она сказала. Я принимаю ее слова и от них отталкиваюсь. Положим, она и впрямь велела мне держать Рэки дома. Означать это может только одно: либо она сама, либо кто-то еще в Апельсиновой Аллее повздорил с ним из-за какой-нибудь детской чепухи; хотя, должен сказать, трудно представить, чтобы Рэки ввязался в какой-то спор или перебранку с этой публикой. Чтобы вернуть себе душевный покой (поскольку меня, похоже, вся эта история серьезно беспокоит), я намерен сегодня по дороге домой остановиться в деревне и повидаться с той женщиной. Крайне любопытно, что она имела в виду.

До сегодняшнего вечера, когда я вернулся на Холодный Мыс, я не сознавал, насколько мощны все эти природные стихии, из которых состоит здешняя атмосфера: шумы моря и ветра, отъединяющие дом от дороги, сияние воды, неба и солнца, яркие краски и крепкие ароматы цветов, ощущение простора как снаружи, так и внутри дома. Живя в нем, принимаешь это как должное. Сегодня же, вернувшись, я осознал все это заново — их существование, их силу. Все вместе они — как сильный наркотик; приехав, я будто возвратился после дезинтоксикации туда, где предавался пороку. Сейчас одиннадцать, а я будто не отлучался и на час. Все в точности как всегда, и сухая пальмовая ветка так же скребется о сетку окна над моим ночным столиком. Да и в самом деле, меня здесь не было всего каких-то тридцать шесть часов; но мне вечно кажется, будто мое отсутствие изменит все необратимо.

Странно: если вдуматься, что-то действительно переменилось со вчерашнего утра — что-то в общем настрое слуг, в их, так сказать, коллективной ауре. Перемену я заметил сразу же по прибытии, только не сумел определить ее. Теперь же я все вижу отчетливо. Сеть взаимопонимания, постепенно опутывающая отлаженное хозяйство, уничтожена. Теперь каждый сам по себе. Однако недоброжелательность незаметна. Все безупречно вежливы, за исключением разве что Питера, который мне показался необъяснимо угрюмым, когда после ужина я столкнулся с ним в кухне. Думал позже спросить Рэки, не заметил ли этого и он, да потом забыл, а он улегся спать рано.

Я ненадолго остановился в Апельсиновой Аллее, объяснив Маккою, что мне нужно заскочить к белошвейке на боковой улочке. Несколько раз прошел взад и вперед перед домом, у которого видел женщину, однако во дворе никого не было.

Что же до моей отлучки, Рэки, похоже, остался вполне доволен — большую часть дня нырял со скал под террасой. Сейчас звуки насекомых достигли пика, ветерок прохладнее обычного, и я воспользуюсь благоприятными обстоятельствами и как следует высплюсь.

Сегодня один из самых трудных дней в моей жизни. Я встал рано, в обычный час мы сели завтракать, а потом Рэки сразу укатил к бухте Сент-Ив. Я немного полежал на террасе на солнышке, послушал, как работают в доме. Питер бродил по всему участку — собирал сухие листья и опавшие цветки в большую корзину и относил к компостной куче. Похоже, настроение у него еще гаже вчерашнего. Когда он проходил мимо, направляясь в другую часть сада, я окликнул его. Он опустил корзину и посмотрел на меня; затем медленно пошел ко мне по траве — неохотно, как мне показалось.

— Питер, с тобой все хорошо?

— Да, сэр.

— Дома ничего не стряслось?

— Нет, что вы, сэр.

— Хорошо.

— Да, сэр.

Он вернулся к работе. Но его выдало лицо. Казалось, он не только в прескверном расположении духа; сейчас, при ярком солнечном свете, он выглядел просто больным. Впрочем, это не моя забота, если не хочет признаваться.