Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник) Страница 22

Чудовище, волосатая горилла!..

Она замирает в недоумении. Ее большие серые глаза теперь просто вытаращены на Семена: разве все это правда, это не сон? Это не сон. Я ясно вижу: лисья шапка съехала на бок, шубка на ее легком, летящем тельце обвисает колоколом. А Настенька все еще в полете, но вот уже застыла, как замерзшая на лету птица.

Да в чем, собственно, дело?

В который раз Настенька дергает рукой в попытке высвободить ее из лапищи Семена. Не тут-то было! Волосатая рука крепко, как капкан, держит свою добычу. А блестящие черные смеющиеся глаза уже пожирают Настеньку пылким взглядом.

Такого поворота событий никто не ждал, вероятно, поэтому на мгновение воцаряется тревожная тишина, которая приводит Настеньку в бешенство. Она вдруг жутко вскрикивает, дергается своим маленьким тельцем, стучит каблучками, перебирая ножками, лицо заливает краска злости… Она лепечет своими пышными вздутыми губками, шепчет что-то невнятное, затем причитает и попискивает и вдруг разражается истошным криком.

Это – истерика?

Я не знаю, что предпринять, смотрю на Семена: ко всему этому он глух. Капкан его лапы намертво закусил хрупкую ладошку Настеньки, и, кажется, дернись она еще раз-другой, и нежные пальчики, удерживаемые железными челюстями, навсегда останутся в его пасти.

Бросаться на помощь Настеньке было бы смешно. Ведь ей не грозит смертельная опасность. Мне даже любопытно наблюдать эту безобидную игру, затеянную Семеном просто так, ради забавы. Но зачем? Что толкнуло его на эту шалость, и какие мысли роятся в этой большой кудлатой голове?

Упираясь обеими ножками, Настенька отклонилась назад, и впечатление такое, будто она пытается стянуть Семена с дивана.

Отпусти тот ее руку и…

Я успеваю только подумать об этом, а Семен разжимает свои пальцы. Тельце Настеньки, точно его сдуло порывом ветра, пролетает над полом, я едва успеваю подхватить ее и поставить на ноги. Крепко сжимая ее плечи, я чувствую, как они дрожат.

Оцепенение длится не больше секунды, затем раздается грозное: “Пусти!..”

Она стряхивает мои ладони с плеч и, сверкнув злостью своих очаровательных глаз на Семена, цедит сквозь зубы:

– Кррретин…

Тишина.

Семен с самодовольной улыбкой и нахально смеющимися глазами наблюдает за нею.

– А ты…

Настенька с ненавистью и презрением, каких я от нее и ожидать не мог, смотрит на меня, выискивая в своей маленькой головке скабрезное словечко.

– Ты просто…

– Настенька…

Я тяну к ней руки.

– Не прикасайся ко мне.

Через неделю или дней через десять (я потерял счет времени) самочувствие Семена улучшается настолько, что он готов покинуть свое лежбище. Я не отпускаю его – опасность возврата болезни еще не миновала. Да и роман не дописан. Я привык к Семену настолько, что не могу себе представить, что бы я без него делал. Правда, я немножко злюсь на него за выходку, а он не придает этому никакого значения и ведет себя так, будто ничего не случилось. Собственно, ничего такого и не произошло, чтобы помнить об этом каждый день. Вот только пропала Настенька, и это тревожит меня каждый час. Я успокаиваю себя: найдется. Готовлю себя к встрече с ней. У нас до такого еще не доходило, чтобы не видеться неделями. Зато я вернулся к рукописи романа и умудрился даже написать несколько страниц. Сюжет нашел острое продолжение, и в этом Семен сыграл не последнюю роль.

Однажды, задержавшись на работе, я прихожу домой поздно вечером и застаю Семена сидящим за столом в моем кабинете. Перед ним листы рукописи. На столе чашка чая и булочка, от которой Семен время от времени отщипывает и кусочек за кусочком посылает в свой мохнатый рот. По всему видно, что он сосредоточенно работает. На меня он даже не взглянул. Верхний листок, который он так внимательно изучает, исчеркан зеленым фломастером.

Я не знаю, как поступить: возмутиться? Кто давал ему право править? Лист так густо покрыт злой зеленью исправлений, что у меня щемит сердце.

Или дать ему волю надругаться над моей рукописью?

Меня просто распирает любопытство: в самом ли деле так несовершенно мое творение, что оно нуждается в таком ярком оформлении? От этих нахальных зеленых исправлений просто в глазах рябит.

– Знаете, я позволил себе…

– Вижу.

Это свое “вижу” я произношу сухо и зло. Я не понимаю, почему я злюсь. Мне бы поблагодарить Семена за искренность. Не каждому дано восхищаться успехами других.

Но разве Семен восхищен? И почему я решил, что мне сопутствует успех?

– С каждой страницей вы пишете все лучше, но еще так много неточностей, витиеватостей… Вы просто плохо знаете русский язык.

Иногда мне хочется влепить Семену пощечину. И все же мне больше всего на свете хочется сейчас схватить эти испещренные зеленью листки и упасть в удобное кресло: чем же так плох мой русский?!

– Да, приходила Настя…

Мне хочется ухватить Семена за бороду, сказать ему что-нибудь этакое… Как ему досадить?

При упоминании имени Насти все мои гаденькие желаньица тут же исчезают.

– Настя?

– Ага… Она…

– Ушла? Куда?

Семен только пожимает плечами и, не удостоив меня даже взглядом, берет очередной листик, над которым тоже нависает угроза расправы.

Он читает.

Илья несет чай. Одну из чашечек он предлагает мне, и у меня снова мелькает мысль о том, что уж очень по-хозяйски он здесь себя чувствует. Надо сказать, что и я иногда прихожу домой как в гости. Убеждение в том, что с тех пор, как Семен с Ильей вторглись в наш дом, его тихому семейному уюту грозит беда, все чаще стало просачиваться в мое сознание. Тревожит и то, что Настенька всерьез задумала показать свои коготки. Разве она ревнует меня к Семену? Еще три-четыре денька, и он будет совсем здоров. А упускать возможность вместе с ним поработать над рукописью было бы глупо.

И все же розовую гладь наших с Настенькой отношений затуманила легкая пелена тайной недосказанности. По стеклу пробежала трещинка отчуждения, избавиться от которой, я знаю, уже невозможно. И все же я надеюсь, что с выходом моего романа…

Горячий янтарь чая обжигает губы, и я с наслаждением тяну глоток за глотком. Все образуется, думаю я, все устроится.

– Вот вы тут пишете…

– Она ничего не просила передать?

Семен словно не слышит меня, даже не поворачивает головы. Он только какое-то время ждет, чтобы я мог задать свой вопрос и, не отвечая, продолжает:

– Вы пишете: “Странно, что прожив столько лет, он не создал себе имени. Он всегда умерен в наслаждениях, которые считает пустыми и мимолетными, отрешился от наиболее разорительных потребностей, которые так настойчиво навязывает общественное мнение. Его не тревожит успех. Ведь для того, чтобы иметь смелость произносить великие истины, нужно быть независимым от успеха. Он умеет радоваться малому, понимая, что настоящая радость сурова…” Все эти ваши обветшавшие назидательные истины…

Он снова поучает меня.

Мне стоили немалого труда каждая мысль, каждое слово, и что же?! Все это старо как мир! А что в этом мире ново? И разве так уж плох мой русский? Да ни капельки! Я едва сдерживаю себя, чтобы не дать волю своему возмущению. И вдруг думаю о том, что Семен, старательно прикрываясь критикой рукописи, уходит от разговора о Настеньке.

Да или нет? Или это моя чрезмерная подозрительность? И что еще хуже – мое разгулявшееся воображение требует удовлетворения: что-то между ними произошло. Что?

– Настя не сказала, когда придет?

Я настойчиво возвращаю его внимание к Насте. Я хочу видеть его глаза, слышать его голос, когда он произнесет ее имя.

– Да что вы прилипли ко мне со своей Настей?! Ничего она не просила, ничего не передавала…

Вот я вижу его блеснувшие глаза, чувствую на себе их колючий взгляд. Сощуренные в сиюминутном гневе веки, раздраженный голос… Все это длится секунду-другую. Его недовольство проявляется и в том, что он еще не прикоснулся к чаю, который Илья так старательно приготовил и поставил перед ним. Всего этого достаточно, чтобы я пришел к убеждению: Семен терпеть не может Настеньку.

– Пигалица…

Еще одно подтверждение этой мысли.

Теперь – пауза.

Мы, словно сговорившись, берем свои чашечки с чаем и молча отпиваем по глоточку.

На неприязненно-пренебрежительное словцо мне стоило бы возмутиться, но я пропускаю его мимо ушей. Я прекрасно понимаю, что это не так. Его раздражение только ласкает мой слух, и тешит взбудораженное самолюбие. Никакая Настенька не пигалица, и теперь Семен это знает наверняка. Ведь для мужчины иногда нет ничего обиднее и больнее, когда какая-нибудь пичужка, которую он и в грош не ставит, не замечает его в упор.

Семен из таких?

Я беру сигарету и вдыхаю запах табака. Я не хочу строить догадки, что там у Семена на уме, мне достаточно слышать интонацию его голоса, когда он говорит о Настеньке, видеть его сверкающие глаза. Одно только упоминание ее имени просто бесит его.