Феликс Кандель - Зона отдыха Страница 22

– Граждане, на ваше питание отпущено 37 копеек в сутки. На 37 и кормим.

– Как так?! – орут. – А с нас по рублю в день вычитают! Остальные куда?

– Куда? – он широко улыбался, загибал пухлые пальцы: – За электричество, за отопление, за содержание, за охрану. – Хлопал себя по груди: – И дяде Васе – беседы с вами проводить.

– Товарищ майор, – встревал один из нас, – а вот Ленин в царской тюрьме делал из белого хлеба чернильницу, наливал туда молоко и писал свои знаменитые работы. О чем это говорит?

– О чем? – спрашивал майор.

– О том, что ему давали молоко и белый хлеб.

– Конечно, – соглашался. – Молоко ему нужно было, чтобы написать незаметно и обмануть царских ищеек. Еще жалобы есть?

Это нам он сказал, на дневной встрече, с глаза на глаз:

– Мы на ваш счет милицию инструктируем. Чтобы знали, с кем дело имеют.

И он же:

– Я к евреям хорошо отношусь. Меня самого часто принимают за еврея.

– Это плохо,– заметили мы.– Может помешать вашей карьере.

– Ха! – ухмыльнулся. – Да я уже на потолке. Мне на пенсию скоро...

Вот он всем доволен. Всем-всем.

Трык-трык – открыл камеру.

Трык-трык – закрыл...

Небылица седьмая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кто кого смог, тот того и с ног. Кто кого сможет, тот того и сгложет. На дурака у нас вся надежда, а дурак-то и поумнел.

Выгнали Полуторку с работы, написали в трудовой книжке невесть чего: пошел он по кадрам – не берут! Свои-то его знают: расточник, каких поискать, а чужие поглядят на морду на пропитую: "Это ты-то по шестому разряду? Иди гуляй!" А может, и сговорились они в кадрах, может, запись у них особая, им одним ясная: не брать!

Вот Полуторка побегал, побегал: одна ему дорога – в шараге токарить, заготовки обдирать. А он не идет, он по шестому разряду, у него гордость тоже имеется. Выйдем мы на скверик, по рублику скинемся, а он в сторонке мается: не привык пить на чужие.

Мы ему:

– Ладно, Васёк. Будут – поставишь.

Раз выпил на наши, два – пора ставить. А где их взять? Вот он повертелся, покрутился и говорит:

– Счас, ребяты! Я мигом.

И зашагал, будто журавль, только рукой отмахивает.

Полчаса не прошло – бежит Полуторка назад, в руках две подушки. И наволоки на них, как теперь помню, цветастые.

– Давай, – орет, – к Шурке!

– Ой, Васёк, тебя Кланька убьёт.

– Не ваша забота.

Не наша так не наша. Бежим к Шурке, в магазин. Торкнулись с обратного ходу, зовем ласково:

– Шур, а Шур...

Выплывает. Морда наглая, бока жирные, зад обвислый, ноги бутылками.

– Чего вам?

– Шур, а Шур, – говорит Полуторка. – Сколько дашь?

Пальцем в маникюре ткнула в подушку и говорит:

– Бутылку. За обе.

– Ты что?! – орем. – Побойся Бога! Они же пуховые, с наволоками, с цветастыми...

– А сколько вам? – спрашивает.

Полуторка сходу:

– Три литра. И пива.

А она дразнится:

– Пива... Ссать будешь криво.

– Шур! – орем мы. – Три – это он загнул. Чистая цена – два литра!

– Идите, – говорит. – У меня народ стоит.

– Шур! Куда ж мы пойдём?

– А в другой магазин.

Тут Полуторка говорит:

– Ладно уж... Хрен с тобой. Давай сколько дашь.

– Так бы и начинал. Подухи-то, небось, ворованные?

– Ты что! Свои собственные.

– Тогда с клопами.

Взяла подушки, унесла внутрь, двери затворила. Стоим – гадаем, чего вынесет, вслух сказать боязно.

Выплывает:

– Литр, – говорит и сует две бутылки. – И пачку "Прибоя".

– Ну, Шур! – орем. – Ай да Шур! Вот это Шур! Баба-золото! Понимает нашего брата!..

И лапать её. Кто за что горазд. А она стоит, улыбается довольная, зад под руки подставляет. А харя у нее – так бы и смазал кирпичом.

– Ну, – говорит, – все полапали?

– Все!

– Больше не желаете?

– Не, Шур! В другой раз.

– Тогда я пошла. У меня народ стоит.

И дверь затворила.

Серёга говорит:

– Вот бы ее к стенке...

Колюня говорит:

– И из карабина...

Иван:

– Из автомата...

Я:

– Из пушки... А то не прошибешь.

Полуторка:

– Вы чаво?.. Охренели? Пить пора!

А мы:

– Чаво, чаво – ничаво... Разливай!

Время прошло, дней пять, всё нам Полуторка не попадался. То ли на работу пошел, то ли уехал куда. И вот глядим: шагает по двору, вроде, без всякой охоты, через силу, ногами нетвердо перебирает, а по бокам идут Кланька с матерью, за руки его держат. И глаз у него пуганый.

Мы ему:

– Васёк, ты чего это?

А он:

– Сознаваться иду.

Мы:

– Это куда еще?

А Кланька:

– Куда, куда – никуда... Не ваше, – говорит, – собачье дело.

Они идут, а мы следом. Они через дорогу, и мы туда же. А со спины Полуторка весь перекособоченный, и руки трясутся заметно. Как с хорошего перепоя.

Пришли к магазину, к обратному ходу. Они встали, и мы вокруг. Серёга, Колюня, Иван да я.

– Здесь, – говорит Полуторка.

Кланька велит:

– Стучи.

Он:

– Тук-тук...

– Громче.

– Тук-тук.

– Кому сказано!

– Тук-тук-тук!

– Давай я, – говорит Серёга, да как вдарит каблуком – дверь с крючка! – Шур! Шура!..

Выплывает:

– Чего вам?

Кланька говорит:

– Она?

Полуторка голову опустил:

– Она...

Кланька с одного боку, теща с другого: цоп Шурку за руки! И в два горла:

– Ты что жа это, гнида наманикюренная, ворованное скупаешь?! В тюрьме давно не сидела? По мордам не получала?

А та сразу:

– А чего? Я ничего. Слыхом не слыхивала.

– Счас ты у нас услышишь! Счас услышишь!

Серёга говорит шепотом:

– Васёк, дуем!

Я говорю:

– Васёк, дёру!

А он:

– Ребяты... Ноги не ходют. Пять дён не жрамши.

Перемигнулись, подхватили его под руки – и бежать. Через дорогу, в скверик, в глухие кусты. А бабы и не заметили. Бабы орут в две глотки, Шурке руки обрывают.

Усадили Полуторку на пенек, сами вокруг расселись:

– Рассказывай.

А он:

– Ребяты... Пожрать ба. Кишки слиплись.

У Ивана в руках авоська с батоном. С утречка за хлебом вышел, до обеда в дом не попал. Заглотал Полуторка батон, отдышался да и запел:

– Володя! Коля! Сергуня! Иван! Чаво было-то у меня, чаво было! Кланька озверела за подухи. Мать ее, мымра мелкозубая, злобой задавилась. Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я спать иду. Ребяты! Они меня ночью связали! Бельевой веревкой. За руки, за ноги. Примотали к кровати – ни вздохнуть, ни охнуть! Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я никак. Они мне, ребяты, жрать не давали. Они меня ремнем били. Кому продал? Я молчу. Где искать? Я как партизан: пытайте – не выдам. Теща разбегалась, задом на грудь прыгала: ребра трещали. В ей, в теще, центнер с довеском. Больно – не вздохнуть. Днем – лежу. Ночью – лежу. Без подухи, на голом матраце... А они: кому продал? Куда подевал?

Мы говорим:

– Васёк, а в туалет-то как?

– А никак, – говорит. – Не ел жа. Не с чего.

Мы опять:

– Как же ты, Васёк, раскололся?

Голову опустил:

– Да они, – говорит, – бутылку выставили. Скажешь – твоя будет. Я и сказал.

Глядим: Кланька с тещей топают. И Шурка посередке, как под конвоем.

Мы из кустов:

– Шур, а Шур! Куда они тебя?

А Шурка:

– Куда, никуда – за подухами.

Мы:

– Шур, а Шур! Литр пускай назад отдают. И пачку "Прибоя".

А Кланька:

– Отдам, как жа! Я вас всех под статью подведу.

И дальше пошли. А Полуторка поглядел им вслед, нехорошо так скривился и говорит:

– Ну, Кланя... Ой, Кланя... Дождешься ты у меня, боевая подруга.

Мы ему:

– Эй! Ты чего удумал?

А он сурово:

– Чаво, чаво – ничаво... Живы будем – поглядим.

Неделя прошла, другая, ходит Полуторка смурной, чего-то, похоже, замышляет. А чего – не сказывает.

– Володя, – говорит, – пятерочку не одолжишь?

– Откуда, Васёк? Сам бы стрельнул.

– Надо, – говорит, – вот так! – И по горлу ладонью: – А взять негде.

Иван спрашивает:

– Чего покупать собрался?

– Бутылку, – говорит, – и цветы.

Мы хором:

– Цветы?

– Цветы. Мириться с Кланькой буду.

– Ой, – говорю, – врешь, Васёк! Ой, врешь!

– Вру – не вру, тебе что за дело?

И ушел.

А назавтра всё и раскрылось.

Стрельнул Полуторка пятерочку, бутылку взял, цветов веник. Кланька увидала, обомлела:

– Васенька! Сокол ты мой! Ястреб долговязый! Коршун!..

И бегом – постель расстилать.

А он:

– Кланя, погоди. Погоди, Кланя.

– Чего годить-то? Заждалася!

– Выпьем, Кланя, для почину.

Она рада, она на всё согласна: выпьем так выпьем! Сидят они за столом, друг против дружки, цветы посередке, а он ей и подливает, он подливает.

– Ой, – говорит, – Вася, я уже пьяная.

– Не, – говорит, – Кланя, еще нет.

– Ой, – говорит, – Вася, чего ж ты-то не пьешь?