Анатолий Тосс - Женщина с мужчиной и снова с женщиной Страница 22

— Нет никакого крутка, — уверенно не согласился Илюха. — Ни тройного тулупа, ни тем более ридберга. Кораблик, может, и есть, ласточка, наверняка подскоки случаются, хотя и редко, поддержки всякие… Но не волнуйся, ничего ты в жизни не пропустил — все крутки столетиями опробованы, и ничего нового изобретено быть не может.

Тут я облегченно вздохнул. Хорошо все же понимать, что твоя жизнь не впустую прожита.

— А про фигурное катание я тебе так скажу, — продолжал Илюха. — Им ведь профессионалы занимаются. Программы разрабатывают, музыку выбирают, хореографию, да потом и отрабатывают каждое движение на тренировках годами. И только с одним, заметь, партнером. А это, согласись, в жизни совершенно невозможно. Потому что жизнь у нас у всех абсолютно любительская, и никто для нее хореографа нанимать не будет. Да и хореографов на всех не напасешься.

— Может, Маня как раз из профессионалов? Может, ее тренировали и оттачивали долго?

— Ты не понял, — снова возразил Б. Бородов. — Жизнь — она не зрелище, не перед зрителями ведь выступаем. В ней нет профессионалов. Вернее, наоборот — мы все в ней профессионалы, раз худо-бедно, но продолжаем в ней участвовать. К тому же ридбергер без фигурных коньков и не исполнишь.

— Может, Маня в коньках была? И на Инфанте, может, тоже зашнуровала. Ты посмотри, в каком он трансе оказался. Может, как раз из-за коньков?

— Да зачем ей коньки, у Инфанта ведь в комнате пол не залит? То есть залить-то он, конечно, мог, когда мы ушли, но вот только подмерзнуть бы не успело.

— А чего он тогда такой возбужденный оказался? — снова не понял я.

— Что с Инфанта возьмешь? — разумно заметил Илюха. — Знаешь, если очень оголодавший человек вдруг на еду безостановочно навалится, у него вполне завороток кишок может случиться. Вот и у Инфанта завороток случился, только не кишок. Ты чего — не видел, он, как одинокий слон, весь слезами обливался последнее время. Ты про слезы одиноких слонов знаешь?

— Знаю, — признался я. — Сам тебе о них рассказывал.

— Возможно, — не стал спорить БелоБородов.

— Слушай, так ты думаешь, надолго у него этот приступ? Когда он оклемается?

— Да оклемается. Недельку понакручиваются они так друг на друга, а потом все вернется на круги своя. Стариканыч, мы-то знаем: натуру можно лишь на время обмануть, а потом она все равно своего затребует. И одолеет.

— Ты уверен? А то неохота Инфанта терять. Люблю я его, да и как без Инфанта, кто чудить-то будет?

— Да не волнуйся ты, куда он денется, Инфант этот? — философски пообещал Илюха и легко успокоил меня.

Так как я все еще хотел спать. Хотя и повыбивали меня телефонные звонки из утреннего теплого удовольствия.

Глава 9

За 49 страниц до кульминации

Впрочем, и на Илюху бывает проруха. Прошел день-два, потом снова наступили выходные, а Инфант все не приходил в себя. Потом пошла вторая неделя, за ней третья, а эти двое, Маня с Инфантом, на какой-то Ямской-Тверской, видимо, все так же продолжали накручиваться, и им, похоже, не надоедало. Хотя пора было уже и надоесть.

Инфант, правда, пару раз объявлялся, то в моем телефоне, то в Илюхином. Мне он звонил, как правило, издевательски по утрам. А Илюхе как раз наоборот, когда тот заседал на каких-то ответственных заседаниях с такими же ответственными, как и сам Илюха, командармами российской экономики.

И в тот момент, когда, либо я спросонья, либо Илюха сдуру, отвечали на звонок, тут же раздавался ехидный Инфантов голос:

— Ну что, пигмейчик, все так же ворошишь листву? Мусоришь под себя? Так ничего и не понял про жизнь? Пигмеешь помаленьку в кругу своих пигмеечек.

— Да, господин министр. Конечно, буду. Конечно, перезвоню, — не нарушая конспирации перед лицом ответственных коллег, проговаривал доктор Белобородов и вешал трубку. Но так никогда и не перезванивал.

А вот я прощал Инфанту его злорадство, потому что я не гордый, а наоборот, жадный до новых знаний. И для меня куда как важнее личного тщеславия — желание понять близкого мне человека. Может, с ним что-то важное происходит? Может, он какие-то новые механизмы освоил? Может, подключит меня к механизмам? Или хотя бы оповестит?

— Инфантик, резьба не сломалась? — задавал я снова и снова крайне любознательный вопрос.

А потом многие другие:

— Все-таки по стрелке навинт происходит или против? Как накрутка повлияла на представление о жизни, на общей кругозор? Какое мнение насчет мировых запасов нефти? А насчет глобального потепления? А о ближневосточной проблеме? А об одиноких слонах в африканской саванне? Как их уберечь от браконьеров?

Ну а потом я плавно подходил к самому главному вопросу:

— Помнишь, как ты отчитывал меня давеча, мол: «Дело надо делать, господа, дело надо делать». Так вот, я до сих пор гадаю: откуда ты все-таки цитатой разжился? Кто тебя на нее навел? Кто тебе про доктора Чехова А. П. рассказал? Или ты сам, что ли, за книги взялся? Ну и как твоя первая книга называется? Букварь? Как она тебе — нравится, интересно? Давай докладывай, не утаивай ничего от старого боевого товарища. Ведь мы были дружны когда-то.

Но Инфант лишь злобно скалил зубы в телефонную трубку, манкируя всеми моими доброжелательными увещеваниями. И ничего у меня не выходило, не мог я вызволить Инфанта из его забвенного сна с его пряного острова Лотоса. Который, как известно со слов древнегреческого сказателя Гомера, лишал памяти тех несчастных, которые на него попадали. А раз памяти — значит, и рассудка.

Где-то на четвертой неделе мы с Илюхой немного забеспокоились. Похоже, Инфантово забытье принимало клинические формы. И мы почувствовали ответственность: не могли же мы оставить когда-то родного Инфантика за порогом реальности, не выдерживала наша относительно чистая совесть такого нечистоплотно расползающегося по ней пятна.

— Мудила-то он, конечно, мудила, — высказал наше общее мнение Илюха. — Но именно они, мудилы, и создают то взрыхленное удобрение, без которого человеческие отношения сохнут и вянут. И вообще, природа мудра, если она кого ухитрилась создать таким, то наверняка неспроста.

Мы кивнули, я и Жека, соглашаясь. Потому что опять была дневная суббота, и опять мы сидели в небольшом кафе за своими омлетами и кофеями — за завтраком, одним словом. А вот Инфант с нами не сидел, и непривычно нам сделалось от этого диссонанса — завтрак, а без Инфанта.

— Да вы же знаете, — пожала плечами Жека, — как я к нему, к Инфанту вашему… Чего там говорить, не могу я о нем без критики. Но если быть до конца честной, то надо признать, что жизнь без него оскудела, стала блеклой, скупее как-то. Да и жалко его, конечно, засосала баба парня. А я уж знаю, как мы умеем засасывать.

Тут мы с Илюхой переглянулись, не знаю даже почему, но переглянулись.

— К тому же не может он принадлежать только самому себе. Не имеет права, — дополнил я общее мнение. — Ведь мало того, что он уникален в своем мудизме, он еще и королевских кровей. (Читай «Попытки любви в быту и на природе».) А значит, как и любой монарх, должен принадлежать народу. В смысле — нам. Как там было в песенке: «Не могут короли жениться по любви», — исполнил я песенку. — Хотя, конечно, какая здесь любовь — одна сплошная фобия, мания и экзальтация.

— Да, надо выручать Инфанта, — подвела общую черту Жека. — Пока он так не накрутился, что его уже не скрутить назад. Пока он не зачах совсем, прикрученный.

И мы все согласились: мол, надо выручать.

Решено было пойти вечером к Инфанту, в самое его логово, на какую-то Ямскую-Тверскую, и извлечь его наружу из его ненатурального, бутафорского мира. Чтобы убедился он, что реальный мир по-прежнему светит вокруг — прекрасный, полный разных открытий, и рано его менять на пусть и приятные, но все равно однобокие, ограниченные радости.

— Ну хорошо, — пошла на компромисс Жека. — Пусть и двубокие, но все равно ограниченные.

Мы уже подходили к Инфантову дому, когда всей нашей общей интуицией почувствовали, что что-то здесь не так. То ли мостовая слишком громко отзывалась в ушах от стука Жекиных каблучков, то ли ветерок носил по земле слишком много газетных обрезков.

А может быть, просто непривычное обилие дорогих автомобилей пристроилось на неширокой Инфантовой улице. Или вот еще звуки, вылетающие из распахнутого окна его квартиры. Хоть и сдержанные, приглушенные, но все равно полные красноречивой торжественности.

Но самое странное было то, что у обычного московского подъезда присутствовал необычный швейцар, хоть и без ливреи, но все равно с породистым выглаженным лицом.

А когда он нам приоткрыл дверь и мы проникли внутрь, подъезд тоже отличался от того, который мы знали прежде. Во-первых, он был подозрительно свежеокрашен и чисто вымыт, а во-вторых, в нем тоже толпились люди — мужчины, но прежде всего — женщины. Которые, под стать подъезду, тоже отличались и тоже были чисто вымыты и свежеокрашенны. В общем, все было очень подозрительно.