Алексей Ильин - Время воздаяния Страница 22

— Ну а что касается того, почему не скрываемся… — она наконец повернулась ко мне: — Ты что же — совершенно все забыл? Решил, что и правда прожил в этом доме, в этой квартире годы, после того, как вернулся из своих мифических колоний? Ты забыл, какие шутки проделывает твоя жизнь со временем — или, если хочешь: время — с твоею жизнью, да и со всем, что тебя окружает? С тех пор, как мы второпях спускались по черной лестнице, прошло восемнадцать дней… Нас давно уже не ищут…

— А через… — она бросила взгляд на часы, видневшиеся поверх крыш на башне, — пять минут мы будем уже на вокзале. Хотя вот там следует быть очень осторожными, — закончила она.

Точно — не более, чем через пять минут, мы оказались на вокзале. До двенадцатичасового поезда оставалось еще немного времени; мы, стараясь не привлекать к себе внимания, зашли в буфет и скромно присели к столику — не прячась в угол, но и не на самом виду. Я расстегнул пальто, а Лили глазами показала мне на его левый борт, где у всякого приличного мужчины должен скрываться бумажник — он и правда был там, во внутреннем кармане. Я глянул мельком — немного, но должно хватить; меня, однако, уже полчаса занимал вопрос — где билеты? Если идти их покупать, то нужно бы поторопиться; кроме того, было похоже, что едем мы недалеко — на дальнюю дорогу денег не хватило бы. Но я ошибался.

Подошла девочка в кружевной наколочке на волосах — совсем юная, лицом удивительно похожая на Шнопса, — будто дочь; я, видимо, так уставился на нее, что Лили тихонько толкнула меня под столом ногою. Мы заказали по чашке кофе, вафли; довольно долго ждали их и даже немного стали беспокоиться — поскольку часы показывали уже без четверти двенадцать — но почти в тот же момент заказанное принесли: быстро выпив кофе, я бросил деньги на блюдечко, и, дожевывая на ходу вафли, мы заспешили к перрону. Найти нужный оказалось не совсем просто, но мы справились с этой, в другой обстановке показавшейся бы занятной, головоломкой, и за пять минут до отправления были уже у поезда. Я вдруг снова вспомнил о билетах, однако Лили рассеяла мое недоумение, вытащив их из своей сумки; я вероятно, слегка раскрыл рот, потому что она, явно довольная произведенным эффектом, подмигнула мне и слегка улыбнулась. Только когда она отвернулась, чтобы подняться на подножку вагона, я вспомнил, что это была первая ее улыбка с тех пор, как неожиданно и загадочно пропал наш «покровитель».

В вагоне не ждало нас ничего необычного — второй класс, диванчики жесткие и не очень чистые… ну, в колониях мне приходилось ездить с еще меньшим комфортом… «В колониях» — я подумал, что привычно произношу это про себя, хотя понимаю, что не был ни в каких колониях, что это чужая память, по которой я жил последнее время — кстати, даже неизвестно, как долго — будто по чужому паспорту. И весь облик мой, и все мои привычки — даже речь — были чужими, подложными; я не был тем, кем казался — даже самому себе; но кем был я на самом деле — я не смог бы объяснить внятно никому в этом мире «нарисованных человечков» — вспомнил я слова Шнопса — не говоря уже о том, чтобы самому понять, что означает: на самом деле — быть.

Поезд отошел от перрона; мы сидели, положив ничем не занятые руки на колени, и смотрели, как медленно проплывают за окном — грязные стены привокзальных зданий, покрытые зимней, местами ставшей инеем, моросью — стрелки, рельсовые пути, незаметно уводящие взгляд вбок и вдаль — чахлые, пропитанные креозотом деревца, и — снова пути, снова рельсы, рельсы, сколько хватает взгляда. Когда привокзальная, завязанная сложными узлами мешанина путей, стрелок, семафоров, висящей на десятках столбов паутины электрических проводов и тросов осталась позади, когда побежали за окном жилые кварталы, уже пригородные, я наконец вышел из охватившей меня железнодорожной апатии:

— Куда мы едем? — осторожно спросил я Лили.

Она удивленно подняла брови:

— Я думала, ты знаешь, — ответила она.

Некоторое время я просто смотрел на нее: на ее, казавшееся молодым, но служившее таким же обманом, как и моя собственная внешность, лицо, глядел в ее усталые темные глаза, обводил взглядом контуры так редко улыбавшихся губ…

— Послушай, — сказал я наконец, — ведь это ты покупала — или как уж там еще доставала — билеты, ты тащила меня на вокзал по — смешно сказать — подземному ходу… И ты теперь делаешь вид, что не знаешь, куда мы едем?

Она пожала плечами и отвернулась.

— Так куда? — снова спросил я.

Несколько минут Лили молчала, глядя, как за окном проплывают уже последние, совсем не похожие на городские, дома, как вдали уже показались голые поля, холмы, припорошенная снегом низина реки.

— Домой, — наконец ответила она не поворачиваясь.

Наступил вечер, затем ночь; уже со скоростью сорока пяти миль в час поезд мчался на северо — восток — мимо темных бесформенных перелесков, мимо ручьев, на мгновение привлекающих взгляд редким бликом неверного ночного света, мимо утонувших в нем станций, мимо одиноких сторожек путевых смотрителей — мимо, мимо… Мчался поезд, мчался сдвоенный кастаньетный стук его колес, и мы мчались вместе с ним, поднимаясь все выше и выше в темное, будто влажное от слез, небо; локомотивный дым облаком подымался от земли, касаясь низко провисшего брюха снеговой тучи, и мы устремились в медленно смыкающийся просвет между ними, в узкую щель между жарким чадом, исторгнутым от земли, и туманной сыростью, посланной ему навстречу холодным зимним небом, дабы остановила она этот жертвенный дым кощунственного всесожжения черных останков, которых вовек не следовало человеку тревожить в схоронившей их когда — то глубокой подземельной усыпальнице.

Все выше, и выше, и выше поднимались мы над сонным и скованным холодною тьмою краем, в который не воротиться нам уже никогда — да и незачем нам туда возвращаться: никто не любит, не ждет нас там, никто нас там даже не помнит, никому там не принесли мы счастья, и даже вода в ручьях и реках и огни в городах — чужие отныне нам, и даже дети, утром играя в снежки, не заметят над крышами прозрачного, тающего, уже почти невидимого следа нашего бегства.

Давно остался далеко внизу и позади железнодорожный путь, по которому полз еле видимый сквозь просвет в облаках поезд — только искры, летящие из локомотивной трубы, изредка, едва мерцающими в темноте жаркими точками напоминали о его присутствии; во все стороны, куда только не взгляни, раскинулось лоскутное одеяло возделанных человеком земель, и вдруг сердце мое, некогда потерянное и вновь обретенное, сжалось у меня в груди, как никогда ранее не бывало — я подумал, что три тысячи с лишком лет я наблюдаю за тем, как земледельцы обрабатывают свои наделы, как строители возводят дома, как матери рождают и воспитывают детей, а дети, вырастая, становятся — кто земледельцем, кто строителем, но некоторые — очень немногие — становятся поэтами, в них пробуждается слово, некогда им принесенное — мною, мною — когда я долгие века берег и помогал им не забыть его, наставлял и утешал по велению господа моего, когда я был зачем — то нужен им и ему, занимал свое место в этом мире, был его частью… А теперь я лечу черной безмолвною птицей над ним, и нет для меня теперь места внизу — куда бы ни опустился я сложить уставшие крылья, передохнуть, оглядеться кругом, понять, осознать, для чего существует все сущее, для чего в этом сущем существую я, и мои сомнения, и мои вопросы — везде буду я чужим, и все и всё будет мне чуждо. «Ты ничем не отличаешься от меня», — вспомнил я слова той, что скользила сейчас рядом со мною в темном, равнодушном к нашей судьбе небе, которая давно пережила казнь, что теперь приходилось пережить и мне — рожденная в этом мире, она неумолимой силою своего естества была отторгнута от него, изгнана, вычеркнута из списков его детей, и давно уже скитается в нем, не находя себе ни места в нем, ни пристанища. Быть может, в этом и просила она моей помощи — тогда, во времена бесконечно далекой теперь и седой древности? Так или иначе — ты опоздала, Лили, или как тебя следовало называть — со своею просьбой к тому, кто был бесконечно выше и славнее тебя, а теперь — пал в черное, мокрое от невыплаканных слез ночное небо рядом с тобою, и нет у него ни сил, ни мудрости, чтобы помочь даже самому себе.

Между тем мы забрались уже довольно далеко на северо — восток; стало заметно холоднее, все тело пронизывал ледяной арктический ветер. Мне стало казаться, что нам не вынести этого и мы грянем в конце концов о мерзлую землю двумя огромными черными градинами, но Лили подала знак, и мы стали снижаться, так что были теперь видны занесенные снегом великие равнины; также оснеженные, казавшиеся бесконечными леса; могучие, никогда не виданные мною дотоле реки, полностью скованные льдом. Стали заметны и какие — то поселения — сразу видно, что бедные; вдалеке, впрочем, по бледному сиянию угадывались города.