Саша Филипенко - Травля (сборник) Страница 23

– Да нет же… Я говорю о том, что он может что-нибудь натворить с собой. Ты посмотри на него! Он уже сейчас себя не контролирует. Бросается на жену, я ездил смотреть, как он играет в футбол с друзьями – он натуральный псих, орет на своих и чужих, постоянно нарывается на драку, катится с двух ног в людей.

– На футболе все так себя ведут. В России любительский футбол заменяет людям кабинет психоаналитика. Это даже хорошо, пускай выплескивает часть эмоций.

– Мы говорили, что собираемся превратить его жизнь в ад. Нам это удалось. Только мы не подумали, как будем этот ад контролировать. Он готов сорваться на любого человека в городе. Пятый постоянно огрызается, не прощает никакого хамства.

– И что?

– А то, что он в любой момент полезет в драку, и какой-нибудь хач проломит ему голову.

– Ну, если это произойдет случайно, как мы можем на это повлиять? Такая агрессия сейчас в стране, сам понимаешь, даже мы с тобой можем пострадать.

– Дядя Володя нам этого не простит.

– Я думаю, дядя Володя будет рад.

Стоит признать, что с дерьмом в детской Кало хорошо придумал. Неизвестно, как бы Пятый повел себя в тот вечер, ожидай его тишина, уют и покой. А так…

Открыв дверь, Антон понес спящую девочку в кроватку, но, что естественно, уложить ее не смог. Он передал дочь жене и сказал: «Не заходи туда». Пятый взял в кухне мешок для мусора, сам перестелил кроватку и сказал Арине, что пойдет прогуляться. Ну разве не хорошо?

Господи Иисусе, Пятый был совершенно разбит! Можно сколько угодно куражиться, но в такие моменты понимаешь, что битва проиграна, что неплохо было бы и белый флаг поднять… только вот для кого? Антон по-прежнему не знал врага в лицо. Думаю, уже в тот момент Пятый бы с удовольствием согласился покинуть страну, но мы решили все сделать наверняка…

Сели на хвост. Судя по маршруту, Пятый двигался в сторону «Хороших времен». Агата полетела туда. У меня не было никаких сомнений, что он клюнет на нее. В тот вечер он уже плохо отличал ночь ото дня. Вполне возможно, он искренне полагал, что все произошедшее ему приснилось.

Ожидая Пятого, я сидел за соседним от Агаты столом. Пока журналист шел к своей очередной ловушке, я слушал пьяные разговоры его коллег. Все эти клоуны так хорохорились, пытаясь произвести впечатление друг на друга. Я помню, что в тот вечер, минут за пять до того, как вошел Пятый, его дружок Митя встал на стул и толкнул речь:

– Конец презику! Презику конец! Мы все думали, что он будет вечно, что он непоколебим, но именно в тот момент, когда наш страх достиг своего апогея, именно в тот священный миг, когда все мы уверовали в то, что он будет править нами вечно – презик потерял над нами власть. Мы продолжаем проклинать и ненавидеть его, а между тем всем нам впору жалеть нашего презика. В биографии любого презика наступает момент, когда он становится жалок. Однажды наш презик почувствует, что его генералы, его советники, все его вице-премьеры и прочая нечисть предали его. Им еще нужен его образ, образ большого, тугого, сильного презика, но уже не нужен он сам. Он еще страшит нас, но уже давно не пугает их. Они называют его старым, использованным презиком!

Митя закончил в тот самый момент, когда Пятый вошел в ресторан. Друг подбежал к Антону, который сел за барную стойку рядом с Агатой.

– Антоша, ну как ты? Я слышал, слышал про тебя. Это, конечно, полный писец! Вот суки, вот же суки! Ты знаешь, кто за этим стоит?

– Нет…

– Говорят, Славин.

– Может, и он.

– Да… и я… и я не знаю… Все дело в том, что над твоей ямой сейчас стоит человек пять! Да, человек пять, я думаю. Ты же стольким насолил! Все сейчас заинтересованы в твоем устранении. Одним нужно просто обездвижить тебя, другим пролить кровь. Третьи, если тебе, конечно, это удастся, сыграют на том, что ты сбежишь, но и это сейчас не важно – важно только то, что ты медведь! Медведь, Антон! Ты медведь, которого загнали в яму, и загнали совсем не для того, чтобы вдруг отпустить. Если ты выживешь – они посадят тебя в клетку и уедут в город. Они закроют тебя, закроют только для того, чтобы спасти до следующего преследования.

– Мить, ты сколько выпил?

– Да как всегда, а что?

– Очень ты интересно рассказываешь, но можно я побуду немного один?

– Из тебя сделают чучело! Я уверен, они сделают из тебя чучело, старик! Тебе нужно валить. Срочно валить!

– Я не хочу валить из своей страны. Я хочу, чтоб из нее свалили эти гопники.

– Смешно! Вся история этой страны сводится к тому, что мрази выживают людей вроде тебя, а ты хочешь, чтоб здесь что-то вдруг изменилось.

– Митя, прошу тебя, оставь меня!

– Как знаешь, старик, как знаешь. Я тебе одно скажу – уезжай! Уезжай скорее!

Митя ушел, и, скрестив руки, Пятый опустил голову на барную стойку. Я понял, что он вот-вот уснет, а потому подал Агате сигнал.

– Тяжелый выдался день, да?

– С чего вы взяли? – не поднимая головы, пробубнил Пятый.

– Выглядите неважно.

Агата могла раскрутить кого угодно. К тому же Пятый не очень-то и сопротивлялся. Кажется, она увезла его уже через полчаса. Несколько обыкновенных фраз, неловкие касания ногой. Два-три бокала вина, причем для него, а не для нее, и все дела. Будьте добры. Получите и распишитесь. Без пяти минут государственная измена…

Возвратившись домой под утро, Пятый встретил Арину в кухне. Жена встряхивала бутылочку – уже неделя как пропало молоко. Не знаю, поняла она или нет, говорила с ним или нет, да и какая разница? Теперь у нас на руках была запись кувыркания Пятого, и он, думаю, об этом догадывался.

Скорее всего, ничего не сказав жене, он прошел в библиотеку и, взяв в руки толковый словарь, отыскал слово «травля». Пятый прочел, что травля бывает ожесточенная и бешеная, методичная и медвежья. Прочел, что травля случается настоящая, газетная и беспощадная.

Сев на пол, Антон, наверное, попытался понять, какое прилагательное максимально соответствует его собственной травле. Массированная? Своеобразная? Умелая? Все эти слова, в той или иной степени, имели место быть. Травля Антона была и газетной, и ежедневной, и непрерывной. Травля была скрытой, бешеной и лихой. Травля эта была подлой и выразительно тихой. Пауза.

На следующий после первой измены день Пятый получил какую-то премию. Старики-либералы решили поддержать малыша. Формальным поводом была утопия про журналиста, отрывки которой они опубликовали в своем литературном журнале. Мы не только отправили на церемонию Агату, но и решили посетить ее сами. Я хорошо помню, что сидел в первом ряду, и Пятый, уже тогда постоянно запинаясь, зачитывал речь:

«Некоторое время назад меня известили о намерении отметить мои скромные, едва прорезавшиеся литературные способности. Не скрою, я был взволнован и рад. Пожалуй, мои эмоции можно было бы сравнить с переживаниями юного футболиста, которого переводят из дубля в основной состав.

Сутки напролет ты чеканишь слова, отвлекаясь лишь на изучение техники великих. Подобно Набокову, некогда защищавшему ворота Тринити-колледжа, ты продолжаешь упорные тренировки, и однажды тебя замечают. Несколько тренеров намекают, что при определенных обстоятельствах ты смог бы заиграть…

Сегодня я бы хотел выразить слова благодарности этим тренерам. Сказать спасибо журналу, который любезно согласился опубликовать отрывки моей утопии, сказать искренне, потому что в литературе, как и в футболе, как и в любом другом виде искусства, автору важно чувствовать уверенность в собственных силах.

Пользуясь случаем, я бы хотел не только поблагодарить тренерский штаб, но и кое-что пообещать. Я хочу заверить вас, что сделаю все от себя зависящее, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не нарушать литературный режим. Я обещаю не расслабляться после побед и не опускать руки после поражений. Обещаю быть готовым ко всякому испытанию, будь то испытание собственным текстом или произвол судьи; и, несмотря на то что с арбитром не принято спорить, перед лицом своих болельщиков я обещаю возражать всякому судье, который позволит себе превратно трактовать правила игры. Я обещаю не принимать приглашений от команд, за которые болеют тираны, и никогда, ни при каких обстоятельствах не участвовать в договорных матчах. Более того, кто бы ни был рулевым сборной, и как бы долго он ни сидел у руля, превращаясь из самого себя в памятник самому себе, даже если это будет стоить мне места в основе, я обещаю бороться с отжившими свой век схемами и тактиками восьмидесятых. Мир изменился. Мы больше не можем позволить себе играть в атакующий футбол лишь потому, что это тешит самолюбие одного человека и его оголтелых болельщиков, которые, вероятно, не осознают, что игра с десятью нападающими, игра без мысли и уважения к сопернику, в конце концов неминуемо приводит к болезненному поражению и падению на дно турнирной таблицы. Всеми возможными способами я буду бороться за то, чтобы мы не вернулись в те времена, когда матчи проходили на полях книг Стругацких, Солженицына и Шаламова. И вне зависимости от того, в каком амплуа мне придется выступать, я обещаю занимать позицию правды, свободы и здравого смысла, ибо события последних недель в очередной раз убедили нас, что позиция эта чрезвычайно слаба и требует усиления. Спасибо…»