Юрий Поляков - Небо падших Страница 23

Раньше я прыгал два раза в год, чтобы подтвердить свою квалификацию летчика. Но с тех пор… Не знаю, что происходит в организме человека под влиянием страха смерти. Когда опасность позади, на тебя нападает страшенное вожделение, настоящее остервенение! Меня и раньше после прыжка буквально распирало – и женская часть моей фирмы, зная, что я вернулся с аэродрома, затаивалась, понимая: кому-нибудь придется отдуваться. Но одно дело – скорая сексуальная помощь, оказанная тебе твоей же сотрудницей, которая отлично понимает, что если в «Аэрофонде» платят раз в пять больше, чем в госучреждении, то иной раз надо потерпеть, даже сделать вид, будто нравится… И совсем другое дело, если ты оказываешься с женщиной, пережившей только что такое же падение в смерть и воскрешение. Если Катерина не врала, с ней происходило то же самое! Она обезумевала. Мы еле успевали добраться до моей квартиры и набрасывались друг на друга.

– Ты просто звереешь! – шептала она. – Такого со мной еще никогда не было! Сделай мне больно!

Еще больнее! А-а-а…

Со мной тоже такого еще не было! Казалось, вместо простаты мне вживили миниатюрный атомный реактор… Потом Катерина из последних сил протягивала руку, и я, превозмогая сладостный паралич, вкладывал в эту руку очередной носовой платок. И мы лежали обездвиженные – и тело казалось чистым теплым ручьем, струящимся из вечности в вечность…

– Хорошо! – согласился я, заглянув в покорные Катькины глаза. – Летишь со мной. Но учти: Гена мне очень нужен, и если…

– Ну что ты, Зайчуган, я же теперь стала совсем другой! – прошептала она и расплакалась от счастья. – Разве ты не видишь?

15. ИСПОРЧЕННЫЙ ОТДЫХ

Летели мы, конечно, разными рейсами. Гена был этапирован Галиной Дорофеевной до самого паспортного контроля. В одной руке он держал чемодан, еще задолго до таможни проверенный на предмет разных подозрительных излишеств. В другой руке герой-космонавт нес «дипломат» с бритвенными принадлежностями и машинописными страничками доклада о связях американской и русской авиации в годы Первой мировой войны. Должен сказать, что доклад на высоком научном уровне был написан преподавателем истории авиации, профессором МАТИ, который после 91-го зарабатывал на жизнь тем, что сочинял дипломы студентам и диссертации аспирантам. Вопреки ожидаемому доклад обошелся мне всего в пятьсот долларов, потому что статью на эту самую тему профессор написал уже лет шесть назад и все никуда не мог пристроить. Галина Дорофеевна текст прочла и одобрила.

Далее Гена получил последние предполетные инструкции и принял в щеку в качестве серьезного предостережения прощальный поцелуй. В самолет Аристов вошел с тем чувством, с каким обычно люди выходят из морга. Но радовался он рано: в тот момент, когда все расселись и стюардессы, щелкая калькуляторами, начали считать головы, в салон, тщетно удерживаемая пограничником, вторглась Галина Дорофеевна.

– Дорогой, ты забыл свой доклад! – сказала она, пристально осматривая пассажиров, сидевших рядом с Геной.

Герою, как всегда, просто повезло. Слева от него расположилась пожилая еврейка, уже успевшая всем рассказать, что летит на торжественное обрезание своего внука. Когда появилась Галина Дорофеевна, она подробно объясняла Аристову, почему отказалась вместе с детьми переезжать в Америку, а решила все-таки умереть в неблагодарной России. Справа от докладчика покоился хорошо одетый гражданин, умудрившийся в шереметьевском баре напровожаться до полной неподвижности. Страшно подумать, что могло произойти, окажись случайно рядом с Геной хорошенькая молодая пассажирка! Благожелательно оценив обстановку, Галина Дорофеевна протянула мужу еще один экземпляр доклада и удалилась, послав на прощанье тяжелый воздушный поцелуй.

Но я обо всем этом тогда еще ничего не знал, потому что уже подлетал к Майами. Девушки за время полета подружились, точнее, Катерина успела втереться в полное Оленькино доверие: такого умения понравиться мгновенно любому человеку, даже женщине, мне больше встречать не доводилось. Я успел отбить несколько покушений на Оленьку со стороны двух назойливых кавказцев и одного деликатного кубинца. К Катерине, кстати, если она этого не хотела, никто никогда не привязывался. Для этого у нее было особое выражение лица – насмешливо-презрительное. В такие минуты казалось, что у нее под платьем не шелковое уступчивое тело, а академическое собрание сочинений Салтыкова-Щедрина в двадцати томах.

Я, просвещая девушек, давал сравнительные характеристики Боинга-747 и Ил-86, когда Катерина неожиданно схватилась пальцами за виски.

– Тебе плохо? – участливо спросил я.

– Нет, мне хорошо, но пусть стюардесса принесет что-нибудь обезболивающее!

– Ты, наверное, простудилась?

– Хуже… – вздохнула она.

– Но хуже может быть только…

– Да,– скорбно кивнула она.

– Ты ждешь ребенка? – с ужасом поинтересовалась Оленька.

– У меня уже есть ребенок, – ответила Катерина и погладила меня по головке. – Просто эту неделю я буду немножко не в форме… Прости, Зайчуган!

– Ваш анальгин! – прощебетала стюардесса, прилежно улыбаясь.

Я автоматически проглотил таблетку и выпил воду, еще наивно полагая, что внезапно выяснившаяся Катькина нетрудоспособность – всего лишь досадное совпадение. Мне оставалось только обиженно смотреть в окно, пока девушки живо обсуждали качество различных прокладок с той непосредственностью, с какой их сверстницы сто лет назад обсуждали качество разного рода вуалеток…

Мы остановились в отеле «Олений пляж», специально выбрав четырехзвездный, чтобы оградить себя от соотечественников, обычно транжирящих уворованную ими часть национального достояния непременно в пятизвездных отелях. К тому же соотечественники, как и японцы, имеют особенность за рубежом собираться в огромные гомонящие стаи, а чье-либо желание остаться в одиночестве воспринимают не иначе как государственную измену.

Но гостиница была вполне приличная, с уютными номерами и огромным бассейном. Мы поселились в двух люксах, соединявшихся дверью, на всякий случай запертой на ключ. Первое, что сделал появившийся к вечеру Гена, – это рассказал мне, как тяжело и с какими осложнениями прошли проводы. Второе, что он сделал, – запретил Оленьке под страхом смерти снимать телефонную трубку. Кроме того, ей были даны инструкции и на тот случай, если в номер ворвется дородная женщина с сурово насупленными бровями: опытный Аристов просчитывал любые, даже нештатные ситуации. В этом варианте Оленька должна была по-английски объяснить, что, будучи обыкновенной горничной, просто убирает номер. Однако на тот случай, если Галина Дорофеевна ворвется именно тогда, когда Герой России, летчик-космонавт Геннадий Аристов будет осуществлять с длинноногой горничной парный полет, никаких инструкций дано почему-то не было.

Вечером мы поужинали в греческом ресторанчике и разошлись по номерам. Вскоре из соседнего люкса донеслись приглушенные звуки, характерные для успешного парного полета. Катерина посмотрела на меня с сочувствием и предложила:

– Знаешь, давай я буду испорченной синьорой, на которую муж, уходя в крестовый поход, надел пояс верности. А ты будешь нахальным пажом. Давай?

– Не хочу, – ответил я и накрылся одеялом с головой.

– Глупенький, это же скоро пройдет…

– Догадываюсь. Но эти дни я вычту из твоей зарплаты…

Начался отдых. По утрам мы лежали в шезлонгах под ласковым солнцем, выделяясь на общем загорелом фоне беззащитной северной белизной. Оленька, до тонкостей изучившая американскую жизнь по телесериалам и журналам, попыталась в первый день загорать без лифчика, демонстрируя общественности свои маленькие, но стойкие груди. Однако, заметив возмущенные взгляды и перешептывания жилистых американок, прикрылась узенькой полоской полупрозрачной материи. Между бултыханиями в бассейне она читала книжку «К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных противопоставлений».

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Гена, полистав книжку.

– А ничего и не надо понимать, – объяснил я. – Эти ребята просто заметили, что под непонятное лохи легче дают деньги. Чем заковыристее, тем вероятнее, что кто-нибудь раскошелится. Я сам однажды сдуру отвалил десять тысяч за перевод Бродского на узелковое письмо. Видел, у меня в кабинете висит хреновина вроде перепутанного мотка лески?

– Видел.

– Бродский… «Письма с Понта»!

– Смешно сказал. А ты думаешь, Оленька в этом что-нибудь понимает? – Гена показал на книжку.

– Это тоже не важно. Женщина, перед сном читающая про инверсию двоичного противопоставления, в сексуальном смысле гораздо завлекательнее, чем читающая Маринину. Разве не так?

– Я как-то об этом не думаю. Мы вчера не очень шумели?